В 1918 году Лондонский договор оставался вопросом внутренней политики. В 1919 году он превратился в международный cause célèbre, ставший тестом для новой мировой политики. Вильсон достаточно хорошо относился к Италии. Ему нравилось встречаться с Орландо. Соннино имел прочную репутацию честного игрока. К разочарованию своих сторонников-пуристов, Вильсон намеревался сделать Италии очень великодушное предложение, правда за счет Австрии, передав Риму перевал Бреннер вместе с его населением, говорившем на немецком языке[878]. Однако Лондонский договор считали позором. По этому договору только для расширения границ Италии предстояло передать под ее суверенитет 1,3 млн славян, 230 тысяч австрийцев и десятки тысяч греков и турок. Но Соннино это не беспокоило. Он был практически единственным участником конференции, который даже на словах не выразил поддержки новых норм[879]. Вильсон мог осуждать Лондонский договор, но он уже был в торжественной обстановке подписан Италией, Британией и Францией. Разве можно относиться к договору, за который Италия отдала жизни более полумиллиона молодых людей, как к простому клочку бумаги? За что же тогда воевала Антанта, как не за нерушимость договоров? Лондон и Париж опасались того, что, если Рим будет придерживаться этой линии, им придется столкнуться с непростым выбором: во-первых, между двумя режимами международной легитимности и, во-вторых, между нерушимостью договоров, с одной стороны, и зарождающимися нормами нового либерального порядка – с другой. Перспектива прямого столкновения между европейцами и Вильсоном сильно тревожила участников конференции. Ллойд Джордж считал, что это будет «настоящая катастрофа, если европейские державы и Соединенные Штаты» окажутся разделенными из-за этого наследия прошлого[880].

Вот почему, понимая всю конфликтность ситуации, Британия и Франция столь активно поддерживали демократическое крыло сторонников интервенции в итальянской коалиции военного периода. Если Рим откажется от территорий, обещанных ему в 1915 году, они предложат ему свою поддержку претензий Италии на влияние на Адриатике, основанных на праве на самоопределение итальянских анклавов, разбросанных по восточному побережью Адриатики еще со Средних веков. Ирония состояла в том, что этот вопрос был частью альтернативной либеральной программы военных целей, выдвинутой итальянскими демократами-интервенционистами, претендовавшими на итальянский порт Фиуме, который согласно Лондонскому договору должен был отойти Хорватии. Это уже долгое время мучило итальянских националистов, и зимой 1918/19 года Орландо поднял вопрос о Фиуме. Хотя это и помогло успокоить националистов, но вызвало отрицательную реакцию в Париже. 7 февраля 1919 года в меморандуме, составленном в вызывающем тоне, Рим потребовал на Версальской конференции признания его прав, предусмотренных Лондонским договором, а также прав на Фиуме на основе принципа этнического самоопределения[881].

Сам Фиуме, возможно, и был итальянским городом, но лежащие в стороне от побережья районы были явно славянскими. Кроме того, это был единственный крупный портовый город нового государства Югославии. Президент Вильсон хотел поставить жесткие условия перед тем, что оставалось от Австрии. Но требовалось защитить интересы Югославии, союзника Антанты. Эксперты Вильсона непреклонно стояли на том, что любая уступка Италии будет означать поощрение самых худших привычек, оставшихся от «старого порядка»[882]. Британия изо всех сил старалась избежать противостояния с Вильсоном и поддержала молодую Югославию. Требование Орландо о передаче Италии того, что было предусмотрено Лондонским договором, а также порта Фиуме, дало министру иностранных дел Артуру Бальфуру шанс, которого он дожидался. Дух и букву договора 1915 года нарушал не Лондон, а Рим. В свете требований Италии относительно Фиуме Британия более не считала себя связанной обременительными условиями Лондонского договора[883]. Франция оказалась в большей степени, чем Британия, уязвима для нажима со стороны Италии. Но чтобы воспользоваться этой слабостью, Риму необходимо было действовать быстро. Теперь, в начале апреля, когда «Большая тройка» достигла договоренности по Германии, Клемансо был готов заняться Италией. 20 апреля итальянский премьер-министр Орландо, поняв, в каком положении он оказался, даже заплакал[884]. 23 апреля по настоянию Вильсона Франция и Британия выступили с совместным заявлением о том, что Фиуме остается частью Югославии.

За этим последовало еще одно из ряда вон выходящее событие. Через голову официальной делегации дружественной страны президент Вильсон выступил с обращением к итальянскому народу. Америка – «друг Италии», – заявил американский президент. Две страны связаны «не только кровью, но и взаимным расположением». Но Америке выпала честь «выполнить почетное поручение своих союзников… и выступить инициатором мира… на условиях, которые она сформулирует». Теперь США «обязаны обеспечить соответствие этим принципам любого принятого ими решения». Вильсон предпочел не вспоминать, как в октябре 1918 года Италия выступила против переговоров о перемирии и против включения в договор «14 пунктов». Теперь же он просил итальянцев понять, что Америка связана обязательствами. «Америка не может поступить иначе. Америка верит в Италию и в то, что Италия не станет просить ни о чем, что может хоть как-то противоречить этим священным обязательствам»[885].

Это прямое обращение к народу Италии со всей наглядностью показало, насколько далек был Вильсон от европейских политических институтов. Если британцы считались рецидивистами империализма, а французы – «эгоистами», то отношение Вильсона к политическому классу Италии оказалось очень близким к презрению. После военной катастрофы в Капоретто в октябре 1917 года администрация Орландо приветствовала распространение американской пропаганды, считая ее признаком либерализма нового правительства и серьезным вкладом в поддержание морального духа[886]. В августе 1918 года побывавшие на юге Италии американские представители рассказывали о том, что во время своих выступлений встречались с группами слушателей, «преклонявшихся» перед именем Вильсона и даже знавших наизусть отрывки из его речей. Чарльз Мерримэн, главный американский пропагандист, считал, что Вильсону надо действовать просто в обход этой «непопулярной вонючки, которую в Италии именуют правительством». Если бы Вильсон вышел напрямую к итальянскому народу как его настоящий лидер, он «легко бы мог изменить ситуацию в свою пользу совершенно законным и естественным образом». Для этого ему было достаточно «просто выйти и исполнить номер под названием «моральная политика» перед переполненными и жаждущими внимать залами»[887]. Сторонники Вильсона надеялись проверить это во время поездки президента по Италии в январе 1919 года, но Орландо не дал Вильсону шанса выступить перед толпами ожидавших его в Риме. Теперь же Вильсон наверстывал упущенное. Для Рэя Стэннарда Бейкера, пресс-секретаря Вильсона, эта поездка в Рим знаменовала «самый главный момент Конференции», когда «две силы, до сих пор сражавшиеся друг с другом втайне, оказались на поверхности»[888]. Вильсон решил не полагаться только на открытую дипломатию. 23 апреля, утвердив выделение срочного кредита на сумму в 100 млн долларов для Франции, он распорядился приостановить оказание дальнейшей финансовой помощи Италии[889]. Президент был рад, когда узнал, что Стэннард Бейкер предупредил помощников Орландо о том, что Америка в ближайшем будущем прекратит поддерживать лиру[890].