За это время я несколько раз меняла планы. Сначала я хотела построить павильон по подобию картины Джорджо де Кирико под названием «Меланхолия и тайна улицы», но Витторио Карраин предупредил меня, что здание с такими арками будет вызывать ассоциации с фашизмом. Мой друг Мартин Коулман, который всегда консультировал меня по вопросам вкуса, посоветовал мне дополнить павильон крытой террасой. Я постаралась как можно ближе скопировать крыло палладиевой виллы Эмо в Фанцоло. Увы, места хватило только на шесть арок вместо одиннадцати. Академия изящных искусств одобрила проект за исключением одного ключевого момента: женщина-архитектор по имени Рената Тринканато настояла на том, чтобы один уголок сада остался нетронутым, и запретила мне использовать это крайне необходимое для строительства пространство. Из-за этого я не смогла соединить крыло со своим домом, чтобы сделать настоящую barchessa (так в области Венето называют виллы с крыльями, где и в наши дни хранят зерно и сено). В итоге моему архитектору Винченцо Пассеро пришлось изменить чертежи. Через два месяца открывалась биеннале, и моя баркесса должна была быть готова к тому времени.

Открытие биеннале — событие огромной важности для Венеции. Сюда на неделю съезжается весь мир искусства — не только организаторы выставок и архитекторы новых павильонов, но все приглашенные художники, а также те, кто не получил приглашения, но могут себе позволить приехать, и многие другие. Это огромная ярмарка, на которой заключается колоссальное количество сделок. Приезжают и художественные критики, и владельцы галерей, причастные к выставкам. Поскольку я коллекционер и поскольку я выразила намерение по мере своих возможностей покупать произведения на биеннале, я всегда оказываюсь в центре внимания. Приезжают и другие коллекционеры, а это означает бесконечные вечеринки целую неделю. Я обычно даю большую коктейльную вечеринку в своем саду, поэтому непременно хотела закончить баркессу к сроку, и у меня это получилось. Внимания требовала не только баркесса, но и сам сад, который я совершенно запустила за десять лет. Его мы тоже успели привести в порядок, и он, ко всеобщему удивлению, стал казаться еще больше, чем раньше. В баркессе я устроила выставку работ молодых художников, которые купила за последние несколько лет. Выставка смотрелась очень хорошо, и я называла ее «моя биеннале».

Осенью подрядчик решил наперекор настоянию Ренаты Тринканато взять дело в свои руки и все же закончить баркессу так, как планировалось изначально, без разрешения Академии изящных искусств. Мы уговорили нашего архитектора продолжить работу и построить вторую половину павильона, которая вышла гораздо красивее первой, на том самом священном месте сада, оставив от него только небольшой кусочек позади. Таким образом мы соединили баркессу с палаццо, и это было крайне удачное решение.

Рабочие были замечательными людьми, хотя сама стройка причиняла нам большие неудобства. Мы постоянно рисковали свалиться в какую-нибудь яму, оказаться по уши в пыли или оглохнуть от шума машин. Я хотела выразить свою признательность строителям и спросила у подрядчика, что я могу для них сделать, и он сказал, что по завершении строительства я могу устроить для них granzega, то есть званый ужин. Я провела его с большим успехом в июне в саду моего любимого ресторана рядом с Академией. Нас было восемнадцать — двадцать человек, среди которых мы с женой архитектора были единственными женщинами. Мы много пили и веселились. Я переходила от одного гостя к другому, чтобы успеть поговорить со всеми. Они пели песни, кто-то играл на мандолине. Внезапно я вспомнила про свою гостевую книгу и послала за ней домой. Когда ее принесли, все строители написали в ней свои имена, а партнер подрядчика оказался поэтом и написал для меня чудесное стихотворение, в котором назвал меня львицей в честь моего палаццо. Архитектор Пассеро сделал замечательный набросок моей баркессы. На следующее утро, когда я проснулась и посмотрела в гостевую книгу, я увидела собственное дополнение к подписям рабочих. Очень нетвердым почерком там были написаны следующие слова: «Лучший вечер за мою жизнь в Венеции, 1948–1958, Пегги Г.»

Второй granzega я устроила осенью, когда было достроено второе здание. Он прошел в том же ресторане, только не в саду — на улице было уже слишком холодно. Может, поэтому он вышел менее удачным. Честно говоря, тот ужин меня вовсе разочаровал. Полагаю, нельзя просто взять и повторить такую вечеринку. Однако если ужин и вышел неудачным, то про второе здание такого сказать нельзя. Баркесса теперь стала такой просторной, что туда поместились все мои картины и скульптуры сюрреализма. Я переместила их туда из забитого коридора своего палаццо, и это позволило мне перевесить все картины в доме и наконец закрыть для публики библиотеку и гостиную. Я покрасила стены обеих комнат в белый цвет вместо грязно-синего, от которого я страдала десять лет, и почувствовала, что наступает новая жизнь.

Я много раз откладывала возвращение в Америку, где не была уже двенадцать лет. Вместо этого я съездила на Сицилию, Мальту, Кипр, в Индию, на Цейлон, в Ливан, Сирию, Грецию, на Корфу, в Турцию, Ирландию, Англию, Голландию, Бельгию, Югославию, Австрию, Францию, Швейцарию, Германию, Испанию и Танжер. При этом я все время говорила, что вернусь в Нью-Йорк на открытие музея моего дяди Соломона Гуггенхайма. Через несколько лет после смерти дяди музей перешел в руки его племянника, Гарри Гуггенхайма, и баронессу Ребай на посту куратора сменил мой дорогой друг Джеймс Джонсон Суини. Это было настоящее благо для музея. Я ожидала его открытия зимой 1959 года и была готова отправиться в Нью-Йорк в любой момент. Однако мои друзья Кардиффы пригласили провести с ними Рождество в Мексике, куда Морис Кардифф был определен в качестве культурного атташе при Британском посольстве. Я познакомилась с ними в Италии в 1948 году, когда он служил в Милане, и однажды съездила с ними на Кипр. Я с радостью присоединилась к ним в Мексике, где мне было гораздо интереснее побывать, чем в Нью-Йорке, хотя я все равно собиралась заехать туда по пути домой.

Это была прекрасная поездка. Мы с Морисом съездили на Юкатан и посмотрели на фантастические руины в Паленке, затерянные глубоко в джунглях; кажется, будто они из другого мира. Мы сорок минут летели на вертолете — никак иначе туда не добраться, потом карабкались вверх по бессчетным ступеням. Из всего, что я увидела за тот месяц, Паленке был самым удивительным местом. Его окружает великолепная дикая природа, и меня поразила его скульптура и архитектура. Я никогда не видела таких красивых руин. После этого мы съездили в Оахаку, Пуэблу, Акапулько, Таско, Куэрнаваку и многие другие места. Однако здесь не место для отчета о поездке; я должна ограничиться модернизмом.

Сразу должна сказать, что терпеть не могу громадные фрески Диего Риверы, Ороско и Сикейроса, которые встречаются в каждом госучреждении Мексики, и без ума от Тамайо, а еще больше — от двух женщин-художниц: Фриды Кало, жены Диего Риверы, и Леоноры Каррингтон, жившей в Мехико. Последняя все еще оставалась красавицей, была замужем за венгерским фотографом и имела двух чудесных маленьких сыновей. К тому моменту она уже состоялась как художник и значительно развила свой стиль. Она по-прежнему рисовала животных и птиц, похожих на босховские, однако ее работы отличались очень личным характером. Других примечательных художников в Мексике не было, хотя складывалось впечатление, будто местные галереи процветают.