– Сейчас, после того, что случилось, Гертруде нужна мать, а не авантюрист, из-за которого она попала в беду. Нет, нет и нет!

Ударила – ледяным взглядом наотмашь.

– Что молчите?

Он медленно поднял руки, словно сдаваясь в плен.

– У меня нет оружия, госпожа Веспер. Обыщите! И я не от Марека, сам по себе, его даже не знаю. С вашей дочерью мы как-то встречались, а сейчас мне нужно сказать ей несколько слов.

Лед исчез, светлые летние глаза подобрели.

– Так вы, наверно, из школы? С директором я уже договорилась, какое-то время Гертруда будет учиться здесь. «Гранд-отель», конечно, не родной дом, но иного у меня и у нее нет. И опустите руки, то, что вы без оружия, я уже заметила. Заходите!..

Смерть не пускала, тянула назад, но он все-таки переступил порог.

* * *

– Меня зовут Ильза Веспер, это вы наверняка знаете. А кто вы, таинственный незнакомец в плохо пошитом костюме?

– Николас Таубе… Про костюм мне только что говорили. Но я, кажется, устроился на работу, с первой же получки схожу в магазин.

– Господин Таубе! Я уже поняла, что вы немец, хотя и говорите со странным акцентом, почти как мой муж. Значит, не из школы и не из социальной службы, этих бы я на порог не пустила. Но вы и не из посольства, там, уж извините, одеваются иначе.

– Поскольку я таинственный, могу лишь намекнуть. Мое место работы – небо.

– Ах, вот оно что! Гертруда несколько раз ездила на аэродром, интересовалась планерами. Естественно, втайне от меня и от своих… От своих бывших. А вас, само собой, просила ее не выдавать. Пожалуй, я вас к ней пущу, девочке очень одиноко. Только, пожалуйста, ничего ей конкретно не обещайте, она только сейчас начала выздоравливать… Так вы действительно планерист?

– Чемпионат Германии 1935 года, третье место.

– Когда мне лгут, я обычно чувствую. Вы, господин Таубе, сказали правду, хотя и не всю. Военный летчик? Люфтваффе? Ладно, дочь уже почти взрослая, пусть у нее будут свои тайны. Пойдемте!

* * *

Из-за открытой двери донеслось:

– …И потуши, наконец, сигарету!

Ильза Веспер, выглянув, вздохнула виновато:

– Ничего не могу поделать. Может, вы ей скажете, что летчики не курят?

Подумала, головой покачала.

– Не поверит! Ладно, заходите, не буду мешать.

Еще один порог, широкий словно белый подоконник его детства. Сейчас он поглядит вниз и увидит колодец старого петроградского двора, шарманку, седого старика в теплом, не по сезону пальто и девочку в белом платьице. Нет, платье будет серым, через плечо – маленькая смешная сумочка…

«Смотри!» – Смерть толкнула в плечо.

И он увидел комнату, дорогой гостиничный «люкс», бордовые шторы на окне, пепельницу на прикроватном столике, кроваво-красное пятно ковра и безвкусную бронзовую люстру.

– Я зд-десь! – девочка выглянула справа из-за двери. – Д-докуривала, чтобы мама не в-видела.

…Вздернутый острый нос, твердый мужской подбородок, светлые, как и у матери, волосы.

Подбежала к столику, затушила сигарету. Повернувшись, закрыла ладошкой левую часть лица.

– Зд-драствуйте! Я – Гертруда В-веспер. Н-не обращайте в-внимания, я з-заикаюсь н-немного, и щека иногда д-дергается. Доктор г-говорит, что это п-последствия афферентной н-нервной имп-пульсации. Н-ничего, п-пройдет! Так в-вы летчик?

Подоконник обернулся гладким холодным льдом, и Лейхтвейс беззвучно скользнул вниз, на пыльный асфальт двора.

«Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!..»

Он стал на колени, склонил голову…

Эпилог после эпилога.

Наследник Птицелова. – «Нет мыслям преград!»

1

…Порезы на лице наскоро смазали йодом, прошлись щеткой по пиджаку. Руководивший всем чин с сигель-рунами в петлицах лично поправил примятый воротник. Отступил на шаг, скривился, словно лимон сжевал, махнул перчаткой.

– Па-а-ашел!..

Огромная приемная, фюрер в серой шинели на стене, знамена в ряд, толпа в черных мундирах. Провели, держа за локти, стоящие расступались, образуя узкий коридор. Наконец, высокие двери, створка приоткрыта. Один из конвоиров пихнул в спину, другой успел дохнуть в ухо:

– И чтобы смирно там!

Когда отпустили, Лонжа машинально, не думая, поправил пиджак, провел ладонью по светлым волосам, смахнув попавшую под пальцы щепку. Вспомнилось, как выходил на арену, под звуки оркестра и трубный глас шпрехшталмейстера:

– Пара-а-а-д! Ал-л-ле!..

Вот и парад. Последний…

Перешагнув порог, скользнул взглядом по очередному фюрерскому лику, на этот раз бронзовому, и только потом поглядел на того, кто выходил из-за стола. Такой же «черный», как и все прочие, щекастый, при пенсне, жидкие волосы зачесаны назад, на узких губах – радостная усмешка.

– А вот и вы, господин Виттельсбах! Пришлось за вами побегать, даже волноваться начал.

Генрих Луйтпольд Гиммлер, вновь одарив улыбкой, кивнул на один из стульев возле длинного, буквой «Т», стола.

– Прошу!

Лонжа садиться не стал. Подошел, взялся за спинку, на малый миг закрыл глаза. Вот все и кончено. Так быстро! А он ничего толком не успел.

Жаль…

– Ну, как хотите, – хозяин кабинета, решив не настаивать, шагнул поближе. – Как видите, не утерпел, затребовал вас сразу к себе. Не каждый день доводится лицезреть коронованную особу.

Взглянув близоруко, снял пенсне, протер, вновь водрузил на нос.

– Мы с вами, господин Виттельсбах, почти родственники. Я – крестник вашего двоюродного дяди, мой отец был его учителем. Как и вы, коренной баварец, уроженец Мюнхена, приверженец наших старых традиций и, между прочим, в некотором роде наследник короля Генриха Птицелова.

Стерев усмешку с лица, сжал руку в кулак.

– Только ловлю не птиц, а врагов фюрера и Рейха! О чем вы думали, Виттельсбах? На что надеялись? Все ваши старания – глупая детская возня, только расплачиваться придется по-взрослому. И вам, и вашим подельщикам!

Лонжа пожал плечами.

– Я попытался.

Наследник Птицелова понимающе кивнул.

– Из любви к отечеству. Нет, Виттельсбах, ваши земляки – искренние патриоты Рейха, Бавария – колыбель и оплот национал-социализма. А кучка отщепенцев, которые поддержали вашу авантюру, давно уже в наших руках. Не хватало только лично вас. Оцените операцию! Быстро, красиво и эффективно, уверен, вы даже не поняли, как мы сумели все провернуть. И когда следователь скажет: «Мы знаем все!» – это будет не хвастовство, а чистая правда.