Князь понимал, все кончено, и в старом палаццо с фреской Караваджо на стене второго этажа отныне станут обитать призраки. И с каждым годом то, что он считал жизнью, будет иметь все меньше смысла. Можно винить в этом судьбу, можно – себя самого, только ничего уже не изменить. Девушка в модной серой шляпке пройдет по набережной своей судьбы сама, без него. Он, так и не ставший ей отцом, только посмотрит вслед.

– В газетах пишут, что вы, синьор Руффо, национальный герой. Наверно, это приятно, и я очень за вас рада. Когда-нибудь напишут вашу биографию, там будет и мое фото. Если это случится, вырвите, пожалуйста, страницу.

Ради этих нескольких фраз дочь и приехала в Париж. Могла бы просто написать или вообще не ответить, но все-таки захотела взглянуть в глаза. Под пеплом в душе еще тлели угли, и это не давало впасть в последнее, безнадежное отчаяние.

– Возможно, я не права, синьор Руффо. Мне сейчас слишком больно, и это не я, а боль говорит с вами. Если вам тоже больно, значит, у нас все-таки осталось что-то общее, одно на двоих. Мне каждую ночь снится мама. А вам?

Девушка в темном платье уходила прочь по каменному коридору набережной Вальми. Алессандро Руффо ди Скалетта молча смотрел ей вслед.

* * *

Вчерашним вечером, в пустом гостиничном номере, в последний раз поговорив по телефону и перелистав свежие газеты, князь взял лист бумаги и принялся рисовать очередную картинку. Квадратики, стрелки, рожицы, короткие, понятные только ему, подписи. Сценарий не придумывался. Персонажи-рожицы, почуяв волю, скользили взад-вперед по белой поверхности, уворачиваясь от карандашного грифеля, стрелки не хотели указывать в нужную сторону, овалы и круги сдувались, словно проколотые шины.

Бывший капрал Кувалда (рожица, перечеркнутая решеткой) где-то на малом клочке территории, оставшейся от «красной» Испании. Руководство республиканцев обещало провести открытый судебный процесс с участием международных наблюдателей, однако знающие люди намекали, что Бенито Муссолини давно мертв, расстрелян сразу после ареста. «Красные» сдаваться не собирались, острые стрелы устремлялись вниз, вонзаясь в плоть Испании «белой». Республиканская армия, уже почти разбитая, начала получать серьезную помощь через территорию Франции.

Усатая рожица с трубкой в зубах – великий вождь и учитель товарищ Сталин – многозначительно ухмылялась.

А на той части листа, где расположилась «белая» Испания, царил раздрай. Маленькие фигурки бегали друг за другом, размахивая дубинками и кинжалами. На генерала Санхурхо, поставившего на союз с Дуче, напали сразу двое – генералы Мола и Франко. В захваченном «белыми» Мадриде между их частями уже начались перестрелки. Мола и Франко осмелели недаром, чья-то сильная рука уверенно подталкивает их вперед.

Еще одна усатая рожица, но с челкой на лбу – фюрер германской нации Адольф Гитлер – отвернулась, делая вид, что она тут ни при чем. Маленькие самолетики (легион «Кондор») перелетали и садились на испанской земле по собственной воле. За всем этим внимательно наблюдали Лев и Петух, Британия и Франция. Линкоры на море и «пуалю» в Каталонии и Наварре ждали приказа.

А в центре картинки, около Мадрида, в маленьком неровном кружке – итальянские дивизии, деморализованные, лишившиеся руководства. Corpo Truppe Volontarie – двадцать тысяч живых душ, прибывших за шерстью и попавших под стрижку. И вопросительный знак, огромный, с дыркой вместо точки.

Берсальеру Дикобразу приходилось расхлебывать наследство зарвавшегося капрала.

4

Тому ли виной выпитый коньяк или подступивший вечер и набравшие силу тени, но Лейхтвейсу начало казаться, что к нему в маленькую комнату отеля пришла уличная кошка. Сунула нос в щелку, толкнула дверь когтистой лапой, мягко прыгнула на кровать. И сейчас там лежит, косит хитрым глазом. Не за глотком дарового молока пожаловала, не за тем, чтобы за ухом почесали – явилась за ним самим. И не уйти никуда, не улететь.

– Давай все взвесим, Таубе. Деваться тебе некуда, в каждой стране Европы агент Абвера, пусть даже и бывший – нежеланный гость. Скрываться можно, но жизнь нелегала не сахар. Или думаешь вернуться в Россию, прямо в камеру на этой вашей Лу-бьян-ка? И что ты умеешь? Убивать? Из тебя не получится бандит, Ко-лья!

Мурчит хвостатая, облизывает лапки, довольна, что поймала. Но и другое знает – самой деваться некуда. Гулять уличной кошке от помойки до подворотни, пока бродячие псы в клыки не возьмут. Потому и не грозит, ластится, набивается в друзья.

– А мне в Рейхе делать нечего. Не только потому, что карьера не задалась. Не верю я, что Гитлер долго продержится. Война будет, Ко-лья, большая война. Это все у нас в Абвере знают. Если чуда не случится, останутся от Рейха одни головешки. Семьи у меня нет, близких тоже. Но если я просто убегу, прихватив, скажем, наш расходный фонд в посольстве, то стану такой же, как ты, гонимой. Даже если заберу у тебя ранец. В небе хорошо, но когда-нибудь придется возвращаться на землю.

Лейхтвейсу представилась мокрая сельская дорога. Он бредет с котомкой за спиной, а рядом по лужам деловито перебирает лапками хвостатая. Не отстает, потому как вместе приходится хлеб добывать. Не от великой любви они вместе, от нужды больше. Лишний раз не погладит, но и с голоду пропасть не даст.

– Ты уже все понял, Таубе. Ты и я – команда, один ранец – два пилота. Дело себе найдем быстро, шпионов много, но таких, как мы, крылатых, по пальцам пересчитать можно. Где искать работу, знаю. Есть в Париже что-то вроде шпионской биржи. Почти все там авантюристы и жулики, народ несерьезный, но есть один человек, если с ним сговоримся, точно не пропадем. Риск имеется, ранец могут попытаться забрать, но с двумя подготовленными агентами справиться трудно. Ты мне спину прикрываешь, я тебе.

Человек подошел к кошке, наклонился, взглянул в хитрые, все понимающие глаза. Хвостатым улыбаться не дано, но эта таки изловчилась.

– Нет, Ко-лья, я тебя не предам. Знаешь почему? Ты – плохой шпион, у тебя совесть осталась. Где я еще такого партнера найду? А когда ты на Клеменцию переберешься к своей Оршич, то и меня с собой возьмешь. И будет у нас с тобой полная и окончательная Аргентина.

Черная ушастая тень на стене, когтистые лапы на одеяле. Обнаглела хвостатая, знает, что человек не скажет «нет». Не выгонит, нужна.

С языка так и рвалось: «Спать будешь на коврике». Но он все-таки сдержался, иное сказал: