East of the Sun and West of the Moon[14].

Эта область небес, несомненно, подошла бы сейчас Дарлинг. О ней она и думает — просто потому, что слышит сейчас первые такты этой джазовой композиции, грустные и светлые. В одном из плей-листов Дарлинг эту вещь исполняет знаменитый тенор-саксофонист Стэн Гетц, но здесь, в этом доме, не может быть умершего еще в прошлом веке Гетца, а звуки саксофона — есть.

Или ей только кажется, что они просачиваются сквозь толстые стены?.. И это всего лишь слуховые галлюцинации — как тогда, с плачем ребенка, спустя сутки оказавшимся плачем Лали? Идущие отовсюду звуки не несут никакой угрозы, не пугают, как тот захлебывающийся детский крик; они нежны и почти кристальны — и все же сердце Дарлинг сжимается. Ей хочется, чтобы они прекратились, оборвались на полуноте: джаз в доме, где только что было совершено убийство, — это уже чересчур.

Интересно, слышит ли кто-нибудь еще выжимку из лунного запада и солнечного востока?

Слышит, да.

На лица Янека и Йена осторожно вскарабкивается недоумение, обросший жесткими волосами рот писателя округлился, и лишь Кристиан позволяет себе не думать о том, почему на блестящем саксофонном горбу в дом вплыли луна и солнце: он просто слушает, и все.

— Что это еще за хрень? — нахмурившись, спрашивает Йен. — Тоже, нашли время для импровизаций. Здесь у вас не соскучишься, как я посмотрю…

— Наверное, это Исмаэль… Сын хозяйки.

— Еще один саксофонист?

Единственный саксофонист — но что заставило Ису взяться за инструмент в такое неподходящее время? Со стороны это выглядит едва ли не цинично, но Дарлинг не торопится с осуждением, она как будто видит перед собой полутемную детскую и черные руки Исмаэля, прижавшиеся к желтому саксофонному телу. И саксофон, словно дудка факира, укрощает и успокаивает маленькую светлобрюхую змейку Лали, высунувшую голову из-под одеяла. Разве так уж важно, на каком языке рассказываются сказки?.. А звуки продолжают обвивать и укутывать Дарлинг, сдавливать ей горло подобно… подобно щупальцам осьминога. Нет-нет, это всего лишь не на шутку расшалившееся воображение, причуды африканских божков, общими усилиями искрививших реальность. Дарлинг стала ее частью совершенно случайно, но комок в полузадушенном горле не становится меньше. Ей жаль всех — мертвую Даша и ее несчастного мужа Шона, который станет еще несчастнее, когда проснется; мертвого пса и двух живых кошек-ориенталов, Кристиана с его недостижимой мечтой о русалке и джазе и даже оторванную пуговицу на пиджаке Йена Шанти. Но больше всего ей жаль осиротевших детей. Чувство настолько острое, что Дарлинг почти физически ощущает, как оно тонкими иголками впивается в вытертую бархатную подушку ее сердца. Теперь они будут торчать там всегда — рядом с другими иголками; рядом с булавкой смерти Джин, значком с изображением самолетика-камикадзе и просторным папочкиным наперстком.

Она просто не имеет права оставить несчастного Исмаэля и несчастную Лали!.. Она должна…

— Кому-нибудь из вас придется заткнуть этого виртуоза, — заявляет бездушный покемон. — Пока мы будем беседовать с юной дамой. А тебя, Ян, я попросил бы навестить двух других дам. Вынуть их из чертовой ванной. Мне кажется, они подозрительно долго ополаскивают лицо…

Но мелодия обрывается сама, без всякого постороннего вмешательства. И к Дарлинг вновь возвращается здравый смысл: при всем желании она не сможет взвалить на себя эту ношу — Исмаэля и Лали. Заботиться о ком-то, кроме себя, — большой и часто неподъемный труд, можно и надорваться без подготовки, а эгоистка Дарлинг даже кошку никогда не заводила…

Кошки.

Куда подевались кошки? Последний раз она видела их на кухне, у магнитолы, выплюнувшей в пространство L’amour, la mort. Два ориентала-неразлучника, может быть, их так и зовут — l’amour и la mort? Было бы здорово, если бы Дарлинг угадала и поток вновь открывшегося кошачьего знания вынес бы к ее ногам имя убийцы Даша. Было бы здорово, но вряд ли кошки носят французские имена. И даже если бы они не были французскими, откликаться на имя «любовь», на имя «смерть» — что может быть банальнее? Все тайные знания покоятся глубоко в мантии Земли или в ее ядре, и лишь любовь и смерть простодушно барахтаются на поверхности.

Куда же подевались кошки?

Что бы ни происходило с людьми, кошки останутся кошками, они будут требовать еды, внимания и ласки, но еда все же стоит на первом месте. Интересно, кто-нибудь кормил ориенталов после того, как ранним утром Дарлинг вывалила на блюдце кошачьи консервы из банки? И пока Дарлинг изучала стикеры на холодильнике, они успели вылизать блюдце едва ли не до блеска (что говорит об их отменном аппетите). Что делают кошки, если не голодны? Спят где-нибудь… Спят там, где привыкли. Весь вчерашний вечер они не покидали дивана, который занят теперь кучкой людей. Значит, они устроились где-то в другом месте, — но почему местоположение кошек и их судьба так беспокоят Дарлинг? Из-за мертвого Амаку, из-за мертвой Даша!..

Нужно немедленно найти кошек.

— Если позволите, — говорит Дарлинг Йену, — я отлучусь ненадолго. Мне нужно… покормить кошек.

— Что еще за кошки? Ваши?

— Нет. Здесь живут две кошки и…

— Ян. Ян покормит кошек. А мы с вами пока поговорим…

Приглушенный крик заставляет всех повернуться в сторону ванной комнаты. Спустя мгновение дверь распахивается, и из нее выпадает Магда (кричала она). Следом, держась за щеку, выходит Анн-Софи.

— Что еще случилось? — спрашивает Йен.

— Она напала на Анн-Софи!.. — стремительно приближаясь, вопит Магда.

— Кто?

— Кошка!.. Она сидела под раковиной и напала на Анн…

— Одна из тех, кого вы хотели покормить? — Вопрос адресован Дарлинг, но Йен даже не смотрит на нее, чешет пятерней в затылке.

— Все в порядке, — сообщает подошедшая Анн-Софи.

Но все совсем не в порядке, совсем. Это становится ясно, как только француженка отнимает руку от лица: ее ладонь красна от крови, щека тоже измазана. Четыре борозды, глубокие и длинные, начинаются едва ли не у правого века и обрываются только у кончиков губ. Зрелище настолько устрашающее, что Магда снова начинает скулить и всхлипывать.

— Прекратите истерику, Магда! — Анн-Софи нисколько не потеряла присутствия духа. — Зазу, милый, принеси мне антисептик, пожалуйста, он в наружном кармане рюкзака…

Метнувшись к террасе, Зазу возвращается с темным флаконом и ватными дисками и осторожно, не проронив ни слова, начинает обрабатывать раны жены.

— Что произошло? — снова спрашивает Йен.

— Эта дрянь вцепилась в лицо Анн-Софи, — захлебываясь и глотая окончания слов, тараторит Магда. — Мы и опомниться не успели… как она бросилась… Чертов дом, пропади он пропадом!..