Но мало-помалу вместе с любезностию в нем стала появляться особенная какая-то смелость. Раз даже начал он заигрывать с Дуней. Кроме молоденькой бабы и работника, на дворе никого не было. Окинув быстрым взглядом навесы и крылечко, Захар ловко подкрался к Дуне и нежно прошептал:

– Эки вы сахарные, Авдотья Кондратьевна!

– Отстань! – сказала она, вся вспыхнув от негодования, и так сильно ударила его кулаком, что он отскочил в сторону.

– Что же это вы как спесивитесь?.. Полно, Дунюшка!.. – промолвил Захар, снова приближаясь.

– Подступись только, низкий ты этакой! – вскричала она, сжимая кулаки и становясь в оборонительное положение.

– Ш-т! Что ты кричишь-то… словно режут тебя… – произнес он, оглядываясь вокруг.

– Нет, буду кричать – нарочно буду кричать…

– Полно тебе… ш-т!.. Авдотья Кондратьевна… перестань…

– Чего ты грозишь-то? Чего стращаешь? Думаешь, испугалась, – подхватила она, все более и более возвышая голос. – Нарочно буду кричать: пускай все придут, пускай все узнают, какой ты есть человек… Все расскажу про тебя, все дела твои… Ах ты, низкий! Да я и смотреть-то на тебя не хочу! Низкий этакой! – кричала Дуня вслед Захару, который улепетывал со всех ног в задние ворота.

«А! Так-то ты, голубушка! – подумал Захар, приставляя глаза к щелям плетня и пугливо оглядывая двор. – Ах ты, шушера! Погоди ж, коли так: я тебе дам знать; будешь помнить Захарку!»

К счастию Захара, на голос Дуни никто не явился: все домашние находились на дальнем конце площадки, и похождение его прошло никем не замеченным.

С того же дня Захар переменил свое обращение с Дуней. Он понял, что тут не то, что с фабричными девками: смелостью и удалью ничего не возьмешь – надо вести дело исподволь. Основываясь на этом, он совершенно оставил на первое время свои преследования и принял вид человека, которого обругали или оскорбили самым незаслуженным образом.

– За что тогда осерчала на меня? – сказал он при случае Дуне. – Маленечко так… посмеялся… пошутил… а тебе и невесть что, примерно, показалось! Эх, Авдотья Кондратьевна! Ошиблась ты во мне! Не тот, примерно, Захар человек есть: добрая душа моя! Я не токмо тебя жалею: живучи в одном доме, все узнаешь; мужа твоего добру учу, через эвто больше учу, выходит, тебя жалею… Кабы не я, не слова мои, не те бы были через него твои слезы! – заключил Захар с неподражаемым прямодушием.

В его голосе был даже слышен упрек оскорбленной добродетели, которая приняла твердую решимость отплачивать добром за причиненное зло.

И в самом деле, движимый, вероятно, этой мыслию, стал он с некоторых пор еще усерднее наставлять своего товарища. Действия Захара оставались совершенно закрытыми для домашних. Но распутные поступки – все равно что злые семена: как глубоко ни запрятывай их в землю, рано или поздно окажутся они на поверхности. Первый плод Захарова посева был небольшой зеленый штоф, именуемый в простонародье «косушкой», который случайно увидела Дуня в руках своего мужа. За этим штофом не замедлили последовать многие штофы. Наставления Захара попали, видно, в плодоносную почву. Нередко в ночное время, когда все спали крепким сном в доме старого рыбака, Гришка украдкою выбирался из клети, исчезал в задних воротах. Опасаясь навлечь на себя гнев мужа, Дуня делала вид, как будто ничего не замечает. Этой мерой она думала сохранить к себе доброе расположение мужа. Говорить ему или усовещевать его – не поможет; пускай же по крайней мере думает он, что жена или ничего не видит, или заодно с ним. Со всем тем, как только исчезал Гришка, она поспешно приподымалась с постели и отправлялась по следам его; она ясно различала тогда при трепетном мерцании звезд, как Гришку встречал кто-то на дальнем конце площадки и как потом оба они садились в челнок и переплывали Оку. Куда и зачем отправлялись Захар и Гришка – Дуня не знала. Часто, полная беспокойства и трепетных ожиданий, просиживала она целую ночь на завалинке, отрываясь только, чтобы покормить ребенка. Результат тайных переправ через Оку был всегда тот, что Гришка возвращался шибко навеселе. Раз даже пришел он до того хмелен, что начал шуметь и разбудил тетушку Анну, спавшую с молодыми в смежной клетушке.

– Что ты, беспутный, делаешь-то, а? Что ты делаешь? – с негодованием заговорила старушка, прикладывая попеременно то ухо, то губы к плетню, отделявшему ее от Гришки. – Ах ты, потерянный ты этакой!.. Так-то ты!.. Погоди, погоди, дай старику-то встать: он те даст пьянствовать, беспутный ты этакой!..

При этом Гришка, грозивший в самую эту минуту выбросить старика из саней, притих, как будто мгновенно опустили его на самое дно Оки. Уложив мужа, Дуня тотчас же пошла к свекрови и упросила ее ничего не говорить Глебу; тетушка Анна долго не соглашалась: ей всего больше хотелось вывести на свежую воду этого плута-мошенника Захара, – но под конец умилостивилась и дала обещание молчать до поры до времени. Все это ни к чему, однако ж, не послужило. Хотя Глеб действительно ничего не видал, не слыхал и даже не подозревал, но он все узнал на другое же утро. Случай помог ему в этом.

Глебу встретилась надобность побывать чем свет в Комареве; он узнал накануне, что одному из комаревских фабрикантов требовалась для крестьян свежая рыбка: рыбка такая была у него, и он поспешил сообщить об этом по принадлежности. Почти у самого входа в Комарево, недалеко от кабака Герасима, столкнулся он с братом фабриканта, к которому шел.

– А я вот, Глеб Савиныч, только что искал паренечка к тебе послать, – сказал, здороваясь, фабрикант.

– Рыбка, что ли, нужна? – спросил старик, как бы с трудом догадываясь о предмете посылки.

– Есть, что ли?

– Найдется… можно…

– Ну, так принеси; мотри, скорей только; я и то было встретил вечор твоих молодцов: хотел наказать им…

– Каких молодцов? – перебил Глеб.

– Каких! Известно каких: твоего работника да еще другого… Григорья, что ли?

– Где ж ты их встрел?

– Где! Известно где: у нас, в Комареве.

– Я не знал, что они сюда ходят, – проговорил удивленный старик.

– Где ж тебе знать: бывают не днем – ночью; у вас, я чай, все давно спят.

– За какою же надобностью сюда приходили?

– Экой ты, братец ты мой, чудной какой! Народ молодой: погулять хочет… Потому больше вечор и не наказывал им об рыбке: оба больно хмельны были; ну, да теперь сам знаешь. Неси же скорей, смотри, рыбу-то!..

– Ладно, сейчас будет! – проговорил Глеб, нахмуривая брови и почесывая затылок.

Старый рыбак показал вид, что идет домой, но как только фабрикант исчез в воротах, он поспешно вернулся назад и вошел в кабак.

– А что, примерно, Герасим, – спросил Глеб, обращая глаза на безжизненное, отекшее лицо целовальника, – были у тебя вечор… мои робята?..

– Ня знаю!.. Никаких я твоих робят ня знаю… – проговорил Герасим, едва поворачивая голову к собеседнику и медленно похлопывая красными веками.