19 марта было торжественное наше вшествие в Париж. Войска были в параде, восклицания радости непостоянного народа провожали нас до самых Елисейских полей; тут войска повзводно проходили церемониальным маршем мимо государя. Народ толпился около него и удивлялся величественному виду и устройству наших войск. Когда же показался несчастный корпус Юлая, то в народе сделался общий хохот.

Не стану описывать обстоятельств, сопровождавших вступление наше в Париж, потому что они довольно известны, как и народный дух французов, а ограничусь описанием своих собственных происшествий.

Государь остановился в доме Талейрана; после он жил во дворце Elysee Bourbon; но, кажется, что мало заботились о войсках, которые провели первую ночь на Елисейских полях без пищи и без квартир. На другой день их развели кое-как по казармам, где их держали, как под арестом, также при весьма скудной пище.

Великий князь остановился в доме маршала Даву, hôtel du prince d’Eckmtihl, близ Corps Législatif,[195]за Pont Louis, № 16. После парада я с трудом отыскал его квартиру и не знал бы, где мне переночевать, если б не встретил унтер-офицера Пасюка, который разводил наши квартиры. Он показал мне двух хозяев в одном доме. Даненберг стал к нижнему, а я к верхнему. Даненберг попался к одному члену du Corps Législatif, а я к бывшему доктору принца Бурбонского. Даненберг скоро съехал со своей квартиры, и мы с ним жили врознь.

Уже было довольно поздно, когда мне показали квартиру. Я вошел к своему хозяину и нашел многочисленное семейство, состоящее из старика, мужчины и женщины среднего возраста, одного молодого человека и двух молодых девушек недурных собою. Все встали, когда я взошел. Старик играл со своим внучком в тавлеи (tric-trac). Они полагали, что я по-французски ничего не знаю, и не знали, как угостить меня, но весьма удивились и обрадовались, когда услышали, что я говорю по-французски. Подали ужин и стали разговаривать со мной, после чего показали мне особую комнату, в которой я славно отдохнул.

Вот описание того честного семейства, у которого мне довелось квартировать. Дед и отец всех был мосье Бриллоне (Brillonnet), бывший прежде доктор принца Бурбонского; ему было за 70 лет, он был хозяин дома и большой чудак. Прочие принадлежали к его семейству и, как они имели жительство в faubourg de la rue Poissonnière[196]около Монмартра, близ которого происходило сражение, то они удалились оттуда и остановились у своего старика. Бриллоне был некогда эмигрантом, но, проведя весьма короткое время за границей, возвратился в свое отечество. Воспитание его было вроде древних французских дворян, то есть он знал грамоте и писал неправильно. Старик был упрям, большой спорщик и бранился, иногда за обедом подпивал и тогда в присутствии женщин отпускал довольно наглые выражения и готов был пустить тарелкой в того, который бы дал заметить ему, что он завирался. Он никого не щадил в своих речах, кроме меня; меня же он полюбил и тогда только сердился, когда я у него выигрывал игру в tric-trac; когда же он выигрывал, тогда превозносил меня до небес, утверждал, что нет подобного мне человека, начинал бранить своего внука, ставил меня в пример ему, называл меня сыном своим и назначал меня наследником небольшого участка земли, которым он владел за Парижем, отказывая внуку своему от наследства, посылал покупать для меня пива и позволял мне курить при себе табак. Это наследство опять переходило внуку, как скоро я выигрывал: он тогда дулся на меня, но бранить не смел.

Дочь его, которой было уже под сорок лет, была замужем за банкиром Маритоном (Mariton) – честным, образованным, всеми уважаемым человеком; разговор его был приятный, и правила вселяли доверие. Кроме детей своих, воспитанием коих он много занимался, он еще принимал и воспитывал в доме своем сирот. Состояние его было небольшое, но он жил порядливо и в довольствии. Гостеприимство, столь редкая добродетель у французов, усвоилось в доме его. Маритон скоро переехал с семейством на прежнюю квартиру свою, где у него собирались на обед и вечер по четвергам и воскресеньям. В числе семейных посетителей его находился и я постоянно, потому что дом его был приятный.

Сын его назывался Paul Emile, молодой человек с дарованиями, сведениями и воспитанием. Он был годом или двумя старше меня, и мы с ним скоро подружились. Дочь Зоя имела такие же хорошие свойства, как и брат; ей было около 18 лет, она была недурна собою и, что редко встречалось у французов, в обхождении скромная. Мне казалось, что она не была равнодушна ко мне, но я никогда не имел с нею никаких объяснений. Приятельница ее, которая в доме воспитывалась, была сирота лет 17-ти, прекрасная собой и также скромная. Я любил проводить время среди сего доброго семейства, где меня принимали как домашнего; воспоминания о них мне будут всегда приятны.

Позже, когда я уже хорошо познакомился со своими хозяевами, старик Бриллоне вынул однажды несколько книг из своей библиотеки и показал мне спрятанное за ними двуствольное заряженное ружье.

– Tiens, mon che r Mourawiow, – говорил он, – si vous eussiez pris notre bonne ville de Paris d’assaut, j’aurais ajusté de ma fenêtre avec ce fusil le premier des vôtres qui se serait présenté a la place du Corps Législatif, et si le malheur eut voulu que ce fut toi, j’aurais tué alors mon petit-fils,[197]– так он меня еще о сю пору в письмах называет.

Маритон-отец сказывал мне о разнесшихся слухах: ожидали, что русские будут делать всякого рода насилие при вступлении в Париж, и что когда он в первый раз услышал шаги мои при входе в дом Бриллоне, то ожидал, что я брошусь на девушек, почему и приготовился до смерти защищать тех, и что все обрадовались, когда увидели меня и услышали, что я говорю по-французски.

На другой день вступления нашего в Париж народ толпился по улицам и кричал: «Vive le Roi!»[198]Многие надели белые бурбонские кокарды. Старые роялисты бегали по улицам с белыми знаменами и жали руки русским офицерам, которых они встречали. Легковерный французский народ приставал к ним, сам не зная для чего, но их радовала только новизна. Они требовали короля, не зная, зачем им император более не годился; ибо заметно было, что французы, в сущности, были расположены в пользу Наполеона. Не менее того народ толпился на Вандомской площади, около статуи его, поставленной на бронзовом столбе, названном по подобию Трояновым. Статуе накинули на шею веревки и стащили ее сверху, а на место ее водрузили белое знамя с тремя лилиями. Мальчишки бегали по улицам и пели куплеты, сочиненные во славу Александра и Бурбонов, а через несколько дней из куплетов сих сделали пародии на счет союзных государей. Вскоре появились и карикатуры, а там и брошюрки, которые разносились на улицах и продавались с криком. По всему городу в то же время слышны были органы, на которых наигрывали песни: «Vive Henri Quatre!»[199]Валики для сего напева успели заготовить через день после нашего вступления в Париж. Куплеты переделывались на счет кого угодно; между прочими пели: