– Когда он остановится только. Подумай только, – верещала Валентинка.

– А я о нем и не думаю, – выпалила Аришка и стала пунцовой.

Он вдруг стал сниться ей по ночам. Худой был во сне, весь белый, связанный. Как-то, набравшись духа, под нарочитым смешком, рассказала сон бабке.

– Да и что, – ответила Большая Арина. – Грехи-то умучили бедного. Невелика сладость – мудохаться. Тридцать скоро, ни кола ни двора. А ты тоже!

– А я че?!

– Туда же. – Бабка зорко глянула на внучку и поджала съеденные белесые губы.

Зимою пятидесятого послали две подводы на Быструю, закупать кожу. Было морозно, бело, лед звенел под полозьями. Байкал сверкал под белым солнцем. Василий правил другой подводою, и Ариша, лежа под шкурами, каждую минуточку помнила о нем. Село объезжали рядами. Василий сам заскакивал в дома и становился все веселее. У него половина Быстрой в родне. Глядя на него, и Аришка не мерзла. Одну подводу загрузили горою, с подругой вместе возвращались домой. Василий сел рядом с Аришкою и вдруг притих, замолчал. И она молчала. Оба заиндевели от мороза. Аришка все дышала в варежку и смотрела на лес.

– Надо было взять тебя разом, как встретил, – сказал он вдруг.

У Аришки сердце захватило.

– Аль пойдешь?! – спросил он.

Арина опустила голову.

– Не молчи. Я ведь не шуткую. Помотался, хватит… Люба´ ты мне…

Большая Арина взъярилась, что медведица.

– Вот помру скоро уж, свезешь меня туда, тогда хоть за Карлу-немца иди. Хоть за Тереху-дурака. А за Ваську не пойдешь. Пока я жива, я за тебя отвечаю. Сраму не глотала?! Нахлебаешься! Ты глянь, на ем места живого нет. Искрутился весь! Ни одного грязного подола не пропустил. Кровью с им умоешься. Мало сирота слезами мылася! Хорони – или иди за Сашка Трушкова. Глаз, вон, с тебя не сводит.

– Бабинька!

– Я все сказала! Повороту не будет. Потерпи-ко! Проходит всяка любовь… Напридумали ее от безделия. Горе вот есть на земле. А любви я не видала… Потерпи… Перетерпится.

Большая Арина сразу взялась устраивать сватовство внучки и весною, после Пасхи, сыграли им свадебку. Аришка была послушна, и хоть Сашок ей не глянулся, а все судьба. За него идти было не стыдно – ровнюшка. На свадьбе Большая Арина плясала до синевы в лице, а Шишиха напилася.

Василия и родню его на свадьбу не звали. Сам он пил без пробуду, а потом ушел в кедровник и до зимнего снега в Култук не возвращался.

Ушла Аришка к Трушковым. Сашок был веселый, балабольный, а это ей не глянулось. Но свекровка тихая и уважливая. И Аришка уважлива. Сживалися. Сашок в техникум уехал учиться, Аришка первенца родила.

– Назови его Пашкой. Тоже ведь внук. Понравится им, – просила Большая Арина.

Хохлы писали редко, а посылки слали. Они были богатыми. Приезжали как-то проведать, подарков навезли. Дорогих! Товар такой, что и в Иркутске не сыщешь. Павел, внук, вырос в дородного красавца. Ходил по Култуку во френче с карманами. Алексей поседел, поважнел, смотрел свысока, по Култуку ходил с усмешечкой. Большая Арина побаивалась его так же, как и до отъезда. При нем пригибалась, молчала и не знала, как ступить и чего сказать. И когда они уезжали, она долго махала рукою, но Аришка видела, что бабка словно груз с себя свалила.

«Ливер он и есть ливер, – подумала про себя Большая Аришка, жалко улыбаясь вослед сыну и внуку. – Ничего ему тут не мило».

Молодые Трушковы разживались. Жизнь текла ровная. Ариша уже не ездила по деревням, а заняла место ссыльного фрица Карла, счетовода. Щелкала на счетах и писала крупные циферки на соответствующих бланках. Потом она стала бухгалтером, а в начале шестидесятых, когда артель преобразовали в зверопромхоз – Арина Ивановна стала главным бухгалтером. Вторым человеком в Култуке. За эти годы она родила еще сына Сергунка, и, казалось, они сжились с Сашком. Сам он шоферил, крутил колеса по Тунке, вывозя из плодородных, богатых бурятских сел и сено, и мясо, и шерсть. Дом полнился благополучием и избытком. Сама Арина раздобрела, остригла волосы, часто стала заглядывать на товарную базу, выбирая для себя цветной, яркий, входивший в острую моду кремплин. Василий вроде бы и забывался, и лишь когда она подписывала табель к зарплате, то всегда глядела на его фамилию. Переписать хотелось. Да еще Сергунка пыталась назвать Василием. Да Большая Арина путь и здесь заступила:

– Кого ещо удумала. Семью хошь потерять?! Не дам!

И в сельсовет пошла сама, назвав внука в честь своего отца.

Большая Арина вроде как и не старела, а подсыхала. Широкое ее лицо выбелилось от байкальских ветров, стало похоже на слюдянский мрамор. С белыми бровями и белыми подозрительными глазками. Перед внучкою она благоговела, важничала ею, но в дом ее жить не пошла, как та ни звала.

– Кого… хорошего дом-то свой бросать. Угол мой… Нет уж помру… дак… – И она неопределенно махала высохшей ладонью. Она неизменно пекла шаньги в русской печи и носили их по домам.

– Ну, бурятская рожа, все шаманишь, – вваливаясь в дом Шаманихи, говорила она.

– Типун тебе на язык. Сроду не шаманила. Ты вон все по картам гадашь дак…

– Че там карты! В их че видать? Так, баловство.

– А я и не балуюся. Тебе кого гадать – внучка как сыр в масле. Сын с внуком тоже. Кого все гадашь-то… – Шишиха вынимала из угла высокую трубку и раскуривала ее.

– Ну, задымила! Шаньги вон лучше мои поешь! Давай-ка свово чаю бурятского…

– Бурятка дак… И чай у меня бурятскай.

Шишиха готовила свой зеленый чай. Ведро с чаем весь день парилось на печи.

– Ух, и чай! – прихлебывала Большая Арина. – Супу не надо. Кого тут: и молоко, и масло… соль и та есть… Конечное дело – суп… А я, сколь ни бьюся, сроду такого чая не сварила.

– Зато уж шаньга, – с полным ртом хвалила Шишиха. – Шаньга дак шаньга!..

Как-то перед майскими праздниками Аришка подумала, что Василия давно не видела.

– Придавило его лесиною, – сообщила Валентинка, хорошо понимавшая, почему в руках подруги дрогнула сковородка. – Пластом, говорят, лежит. Один-одинешенек… И ведь не женится… А… Все кого-то перебират… Теперь уж все, отбегался…

Аришка не спала всю ночь, а наутро решилась. Напекла пирогов с рыбою и вареньем, заскочила на работу, взяла ведомость под зарплату и пошла. Шла огородами по тропке у Байкала. Казалось, все в окна смотрят и обсуждают, куда она идет. Даже двор Василия был бобылий. Запущенный, одинокий. Пол в сенцах – хоть лопату бери. Робко кашлянув, она постучала. Ей не ответили. В доме, что в сенцах, нетоплено, грязно. На столе хлеб с банкою черемши. В зале на сундуке спал кот, худой и ободранный. В старинном зеркале она усмотрела краешек кровати в боковушке и голову спящего Василия. Постель хозяина была из овчины.

Мужик спал, высоко подняв к потолку чубатую голову, разметавшись по овчине. Крупная его темная рука подрагивала. Лицо заросло, под глазами синева. Жалким, родным… Роднее деток показался. «Господи! – подумала она, – горе-то какое нам!»