— Какая музыка?

— Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть больше мушечницы. Сейчас это модно — под музыку разговаривать. Но наш разговор не клеился. Сидим, молчим и пялимся на эту шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал: «Простите, — говорю, — сударыня, дела…», а сам думаю: «А ну как Лядащев тоже вскочит, а только на порог, опять с ножом к горлу — бумаги давай!» Но он даже не заметил моего ухода. Он в этот момент над шкатулкой вздыхал. Я полагаю, они до вечера музыку слушали.

— А дальше что?

— А вот что. — Саша достал разрисованное цветами письмо и насмешливо его понюхал. — Знаешь, чем пахнет? Свадьбой… Влюбилась Тайная канцелярия! — Он остановился, осмотрелся кругом: Давай посидим. Лужок и вяз зеленый. Совсем как в Москве на Сретенке.

— Только это речка Карповка.

— Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы куда-то спешим…

— В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести.

— Ну и отнесешь. Ты лучше скажи, когда невесте представишь?

Алексей только вздохнул.

— Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел, чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.

— Три года большой срок.

— Огромный! — воскликнул Алеша с горечью и подумал: «Не просто огромный, а бесконечный. И сколько их еще будет — разлук. Учись ждать — так, кажется, говорили древние».

Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листок. Мята…

— Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.

— Ветрогонно и потогонно, — серьезно сказал Алексей. — Холодит во рту, но разогревает желудок. Незаменимое средство против спеси у новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься — одному, в Париж?..

— Я ничего не боюсь. Лукьяна Петровича только жалко, опять будет переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит…

— Догадливый.

— Я серьезно. Меня никто никогда не любил — так, чтоб всем сердцем. Детство свое я ненавижу. Я на родителей не в обиде. Раздели-ка любовь на девятнадцать душ! Да еще внуки, невестки, снохи, зятья! В книге, которой отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни один брат, ни одна сестра. Отец понимал, что на их помощь я не могу рассчитывать. Все мы, Беловы, — каждый за себя.

— Ты приятное исключение.

— Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!

— Сашка, лежи тихо.

— Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся, и все стало на свои места. Я еду в Париж, Софья под опекой Черкасского, Тайная канцелярия влюбилась, а посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.

— Забудь ты про эти бумаги! Их уже нет. А что еще может потребовать у тебя Лядащев?

— Он может потребовать у меня все, что угодно: мысли, соображения, голову, наконец. Он страж государства, столп Российской империи. Какое счастье, что и в столпов попадают стрелы Амура! На что еще могут надеяться подследственные? А кто мы все — население необъятной России? Мы все подследственные, господа. И да защитит нас Любовь!

А вечером… Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд многоголосой симфонии под названием «Ганнибал не пройдет», а именно — похищение Гаврилы.

После недельного пребывания в доме Черкасских, Гаврила окончательно утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время припадка Аглаи Назаровны: «А ноги-то двигаются!» Слова эти он сказал чуть внятно, но и этого оказалось достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки уловило их. Слова были мгновенно поняты.

— Значит, барские ножки можно вылечить?

На следующий день эти слова повторила сама княгиня.

— Не знаю, не умею, — взмолился Гаврила.

— А нам не к спеху, — спокойно сказала Аглая Назаровна. — Подождем…

Так Гавриле была уготовлена роль вечного пленника. Княгиня догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в пенатах, и потому строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы глаз ни днем ни ночью.

Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только божеству приличествующей.

— Пора, — сказал Алексей.

Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты. «Может, нуль приписать?» — разговаривал он сам с собой. — «Ведь все компоненты им оставляю…»

— Гаврила, бросай все! Неровен час…

— Ага. — Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не было разночтений, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. — Теперь все. С богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

— Куда, Гаврила Ефимович?

— В парк, за дурманом.

— Я с вами, — с готовностью согласился гайдук.

— Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос.

— Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо! Хабэас тиби[34], понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу — Прошка.

— Траву собирать, пустырник, — опередил Гаврила вопрос. — Алешка собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

— Ночью-то? — печально спросила карлица. — Еще вернетесь когда, Гаврила Ефимович?

— Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю. Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.

— Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли крепче.

— На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, — вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погладил по плечу: «Эх, Алексей Иванович…» И, устыдившись этой неположенной по чину ласке, опять нагнулся к Прошке:

— Следи, чтоб не орали. Чуть что — пусть настойку пьют. Августе Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

— Гаврила, идем! — требовательно сказал Алексей, уловив внимательным ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев, на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила: «Лекаря!»