– Вам в этой процедуре участвовать не обязательно, – бубнил по дороге Редингот, – у Вас нервы слабые!

– Ничего, – приговаривала Марта, – справлюсь! Не впервой!

По пути она все-таки уговорила Редингота переодеться, чтобы Ближний и Сын Бернар не сразу их заметили и, чего доброго, не дали бы деру. Редингот переоделся римским гладиатором, дабы продолжать оставаться без брюк, как он уже привык (Боже, Боже, наскучит ли мне, автору настоящего художественного произведения, – наскучит ли мне когда-нибудь повторять это!), а Марта переоделась швейцарской молочницей. Посмотрев на нее, Редингот весь обзавидовался, настолько колоритно выглядела в пейзанском Марта. В конце концов он не выдержал и снова переоделся: теперь он был не римским гладиатором, а швейцарским молочником, и Марта принялась держать его в руке. Поскольку Редингот, таким образом, переоделся дважды, узнать его теперь уже было совсем невозможно.

Они застали Ближнего и Сын Бернара в открытом всем ветрам маленьком ресторанчике за постыдным занятием: те ели.

– Приятного аппетита! – зловеще сказал швейцарский молочник, обращаясь к едокам.

– Спасибо, – ответили Ближний и Сын Бернар с набитыми ртами и удивленно воззрились на говорящий предмет кухонной утвари в руках у прехорошенькой пейзанки.

– И не стыдно Вам вот так вот тут сидеть и поедать еду? – спросил швейцарский молочник, сжимая в кармане печать презрения.

Игнорируя наглый говорящий предмет кухонной утвари, простодушный Сын Бернар обратился к прехорошенькой пейзанке:

– Присоединяйтесь к нам, прехорошенькая пейзанка! У нас с собой много денег, и мы закажем Вам горячий шоколад с круассанами. Не сочтите такое предложение развязным: дело в том, что мы совсем одиноки в мире и потому занимаемся всякими глупостями – типа построения Абсолютно Правильной Окружности из спичек. Но может случиться так, что Вы полюбите кого-нибудь из нас, – тогда одним одиноким на земле будет меньше!

Редингот спрыгнул с рук Марты и выхватил из кармана печать презрения.

– Я догадывался, что в Вашем предательстве Вы зашли далеко… но чтобы так далеко!.. – И он занес печать презрения над широким лбом Сын Бернара.

При этих его словах образ автора полностью слился с личностью писателя – и писатель этот зажмурился от ужаса происходящего.

Не нужно доказывать, что… Здесь поставлено многоточие, а зря. Потому что этот знак препинания следовало бы поставить на одно слово раньше – причем не многоточие поставить, а точку. Чтобы предложение выглядело следующим образом:

Не нужно доказывать.

Сказать так вполне достаточно – причем сказать и заткнуться навсегда. Ибо доказывать действительно не надо. Никому, никогда и ничего. И, даже если кто-то однажды холодной зимней ночью упадет перед вами на колени и, показывая пальцем на нечто еще не доказанное, примется умолять: «Докажите мне это, докажите ради всего святого!» – вам следует только пожать плечами и заметить в сторону моря: «Причем тут все святое, не понимаю…»

Такой, стало быть, совет я, твой дорогой писатель, даю тебе, мой дорогой читатель. Даю – и при этом страстно, как Ромео, клянусь: сам я никому никогда ничего не доказываю. Даже когда вчера утром, между пятью и шестью, ко мне в спальню ввалился журналист, разгоряченный, что твой утюг, и сначала прожег дыру в пододеяльнике, а потом спросил: «Чем Вы можете доказать, что все, о чем Вы пишете, правда?» – я только повернулся на другой бок и засвистел, как сурок. Данный свист можно было бы – в крайнем случае! – счесть за уклончивый ответ, но – присягаю у мавзолея В. И. Ленина! – ни в коем случае не за доказательство. Ибо и тогда, когда я лежу в постели и сплю, я продолжаю оставаться глубоко убежденным: доказывать что бы то ни было бесполезно. Нечто существует или не существует – в обоих случаях доказательства излишни. Я, конечно, мог бы попросить у Марты ее трусики в горошек и стремительно выхватить их из-под одеяла в ответ на вопрос докучливого журналиста, но посудите сами: что бы я доказал таким образом? Да ничего! Или бы такое доказал, о чем лучше и не упоминать на целомудренных страницах настоящего художественного произведения… Так что пусть либо верят, либо не верят – это дело, так сказать, интимное.

А то, что тут у меня некоторые животные и – еще хуже – отвлеченные понятия разговаривают… и что ж с того? Ну, разговаривают. Они же строго между собой разговаривают, а не между нами! Доказывать их право быть так же глупо, как доказывать право быть… да вот хоть и того, кто пишет эти скупые строки, особенно если учесть (а этого никак нельзя не учесть!), что он умер давно. Хотя, с другой стороны, подумаешь… умер! Он умер, а дело его живет – так ведь бывает, мы знаем. И другое выражение есть известное: «Его герои живут в наших сердцах»… чего ж тут доказывать-то? Заглянем просто в наши сердца: там они и находятся все… Марта, Редингот, Деткин-Вклеткин, Сын Бернар, Случайный Охотник… Кузькина мать, наконец.

Разумеется, Эдуард и Кунигундэ – тоже. Правда, о них давно уже ни слуху ни духу, но они тоже где-то тут, в сердце… Это, наверное, потому, что Парижу на свои отбросы плевать, а благородный Эдуард и неверная Кунигундэ сейчас суть его отбросы, ибо, связавшись со сволочами, благородный Эдуард, как сумасшедший, торгует наркотиками и собирает деньги в мошну, неверная же Кунигундэ без остановок, как скорый поезд, проституирует.

Встретившись с неверной Кунигундэ за завтраком однажды в июле, благородный Эдуард на несколько секунд утратил свое благородство и внезапно сказал неверной Кунигундэ, ударив мошной по ее красивому лицу:

– Хорош проституировать!

– А ты хорош наркотиками торговать! – не растерялась неверная Кунигундэ и размазала по его некрасивой морде паштет, поданный к завтраку одной сволочью. Сволочи давно были наняты благородным Эдуардом и неверной Кунигундэ поварами и ходили в белом с ног до головы.

После этого благородный Эдуард и неверная Кунигундэ расплакались, неожиданно осознав, как низко они пали.

– Вот попроституирую сегодня последний раз, – всхлипывая, сказала неверная Кунигундэ, – и даю зарок: больше ни за что не буду!

– Да и я… – облизывая морду длинным своим языком, пообещал благородный Эдуард, – продам сегодня последнюю партию наркотиков и покину отрасль.

– А красиво жить на что будем? – заорали сволочи в белом.

– Красиво жить больше не будем, – строго ответили благородный Эдуард и неверная Кунигундэ. – Отныне будем жить некрасиво. – И с пониманием уточнили: – Увы.

Жить некрасиво начали прямо со следующего утра, когда благородный Эдуард и неверная Кунигундэ, действительно выполнив свои обещания, снова – на сей раз в саду – встретились за столом, накрытым к завтраку серебряно-голубой шелковой скатертью. Критически посмотрев на скатерть, неверная Кунигундэ сказала: