Тем временем она продолжала репетировать с Джулианом Паско.

— Всего несколько шассе и поз, — туманно рассуждал Джулиан, сморкаясь в большой носовой платок. — Сложных движений не нужно — сцена не очень большая.

Кейтлин, в балетных туфлях и платье с пышной юбкой, танцевала вокруг четырех стульев, представлявших золотую клетку, которую она вместе с Патрицией делала из картона, выкрашенного в золотой цвет. Ее смущало, что она одна порхает по сцене. Джулиан отбивал ритм, напевал слова песни и постоянно сморкался, потому что был простужен. Когда она закончила, он отвернулся и сказал:

— Ладно, сойдет. Только обойдемся без прыжков. Ты сложена не как балерина, дорогая. Скачешь как слон.

Он сел за пианино, поправил ноты на подставке. Кейтлин прикусила губу. Она всегда гордилась своей фигурой, но сейчас посмотрела на себя его глазами: грузная нелепая коротышка (достигнув пяти футов двух дюймов, она перестала расти).

Джулиан начал играть. Ей удалось вступить в нужный момент, но все равно ее исполнение, она знала, было ужасным: голос дрожал, двигалась она грузно, а слова второго куплета и вовсе сжевала. Он сыграл последний аккорд. Она стояла с жалким видом, ожидая, когда он обрушит на нее свой сарказм.

Критика не замедлила последовать. Джулиан убрал руки с клавиатуры, закинул назад голову и закрыл глаза.

— Боже всемогущий, — произнес он. — Холод собачий… деревня паршивая… — Он развернулся на крутящемся стуле. — Я мог бы работать в Королевской академии театрального искусства[74]— тебе это известно, Кейтлин Канаван? А я зачем-то торчу в этой Богом забытой дыре и слушаю, как бездарные девицы коверкают поганые эстрадные песенки…

Не дожидаясь, когда он закончит свою речь, она спустилась со сцены. Попыталась надеть кардиган, но его рукава были вывернуты наизнанку, и ей никак не удавалось вывернуть их обратно.

— Ты куда?

— Домой, — промямлила она.

— Ты плачешь?

Она хотела съязвить что-нибудь в ответ, но говорить не могла. Он вырвал у Кейтлин из рук кардиган, снова повесил его на стул, повернул ее к себе лицом. Коснулся ее мокрой щеки, слизнул слезы с кончиков пальцев. Она сдавленно всхлипнула.

— Я вел себя как свинья, да? Не обращай внимания. Простуда замучила, дома неприятности.

— Пустяки, — наконец выдавила она из себя. Но слезы все катились по ее лицу.

На этот раз он наклонился и смахнул их губами. Она замерла, стоя с закрытыми глазами, но потом подняла к нему свое лицо, подставляя губы для поцелуя.

Простуда никак не проходила. Тильда полоскала горло укропным отваром, но голос все равно оставался хриплым, надсадным. Она уговорила полковника нанять ночную сиделку, но та не проработала и недели, отказавшись находиться в одной комнате с плодами его последнего увлечения — таксидермии. Рози прислала отрез ткани на свадебное платье, однако Тильда к вечеру настолько была изнурена, что даже раскроить материю у нее не было сил. И Максу она тоже еще не написала, хотя пыталась несколько раз, но лишь заляпала чернилами чистую бумагу.

Погода была неустойчивая: сегодня зима, завтра лето; сегодня мокрый снег и ветер, завтра синее небо и солнце. Почва в саду то как месиво на болоте, то промерзшая настолько, что лопату не воткнуть. Однажды, ковыряясь в земле в поисках невыкопанного картофеля, она услышала, как ее окликает чей-то голос:

— Тильда?

Обернувшись, она увидела Арчи Рейфела. Он открыл ворота и стал пробираться к ней по саду.

— Вас давно не было на лекциях.

Она бросила лопату.

— Мой работодатель заболел. Пришлось его выхаживать.

— А я решил заскочить к вам и подарить вот это. — Под «этим» подразумевался огромный букет нарциссов. — Ну и, конечно, хотел узнать, могу ли я чем-то помочь вам в Оксфорде.

Тильда не обрадовалась приходу гостя. Она так давно не разговаривала ни с кем, кроме полковника и своей семьи, что сейчас не без усилий заставила себя принять цветы и пробормотать слова благодарности.

— Чертовски холодно сегодня, — с надеждой в голосе произнес Арчи.

Она поняла намек и неохотно повела его в дом. На кухне полковника, глянув на высокий потолок, на запотевшие трубы и кряхтящую печь, он воскликнул:

— Ну и ну! Настоящий «Горменгаст».[75]

Тильда сунула букет в ведро и налила воды в чайник. Арчи стал рассказывать ей про лекции, которые она пропустила. Одну он проспал, на другой дискутировал. В группе слушателей появился новый студент, считавший, что ООН — никчемная организация, потому что в ближайшие два года либо Советский Союз, либо Америка сбросят ядерную бомбу. А одна молодая женщина утверждала, что в будущем все войны будут вестись в космосе.

— Вообще-то хорошая идея, — со смехом сказал Арчи. — Неплохо бы отправить все танки, подводные лодки и прочую дрянь на Луну. — Он посмотрел на Тильду. — Вы-то сами не больны? Вид у вас неважный.

— Простыла, — холодно ответила она.

Он кинул взгляд вокруг.

— Наверно, вы здесь трудитесь не покладая рук. Такой большой дом.

— Ничего, справляюсь.

— У меня есть приятель в Оксфорде. Он адвокат. Ему нужен секретарь…

— Меня моя работа устраивает, Арчи. — Она принялась убирать со стола чайную посуду.

— Это своего рода епитимья, да? — спросил он, помолчав.

Тильда стояла у раковины к нему спиной. От распиравшей ее ярости она почти утратила дар речи.

— Этот дом дает мне и моей семье крышу над головой, — наконец ответила она. — Дает мне работу, которой я не стыжусь. А теперь простите, у меня много дел. — Она принялась мыть посуду и скребла тарелки с такой силой, что едва не сдирала узор. Потом внезапно остановилась, резко повернулась к нему.

— И вообще, кто дал вам право врываться сюда без приглашения и критиковать мой образ жизни? Знаете ли, не все имеют счастье учиться в элитных школах… Не у всех есть личное состояние…

— Я бросил школу в пятнадцать лет, — мягко сказал он, перебивая ее. — Мои родители работали в швейной мастерской в Ист-Энде. Выбиться в люди мне помогла война… На фронт меня не взяли, и я поступил на службу в подразделение, занимавшееся съемками пропагандистских короткометражных фильмов, призванных поддерживать моральный дух нации в тылу. «Корнеплоды — залог нашей победы в войне», «Переплавим кастрюли на зенитки», ну и все в таком роде. — Арчи моргнул. — После войны я работал в Центральном управлении информации, но там мне стало невмоготу — ко мне относились слишком снисходительно, — и я подался на вольные хлеба. Что до моего права приходить сюда… мне казалось, что мы с вами друзья.