и сминая юные деревца, — старая дама даже не пошевелилась. Я стоял у двери, ожидая последнего решающего удара, однако счел за благо не показываться безумцу О. Фекто на глаза, иначе он попытается въехать прямо в дом.

К тому времени, как прибыли полицейские, водопроводчик успел попасть в аварию, пытаясь разминуться с фургоном на перекрестке Колдхилл и Норт-лейн. О. Фекто сломал себе ключицу и, как ни странно, сидел в кабине совершенно прямо, хотя сам грузовик лежал на боку. Этот безумец оказался явно не в состоянии выбраться наружу через дверцу, которая теперь была у него над головой, а может и не пытался. Выглядел он совершенно спокойным и слушал свой радиоприемник.

С тех пор я старался не слишком задевать чувства водителей-лихачей, если замечал, что они обижены уже одним тем, что я посмел их остановить и вроде бы собираюсь упрекать за нарушение правил движения. Просто говорил им, что немедленно звоню в полицию, и быстро ретировался.

Как выяснилось, за О. Фекто тянулся длинный хвост безрассудных поступков, вызванных его неадекватной реакцией на различные ситуации, и это не давало мне оснований простить себя. «Послушай, но ведь все сложилось как нельзя лучше, — уговаривала меня жена. — Во всяком случае, тебе удалось убрать этого психа с наших улиц!» Надо сказать, обычно она весьма критически относится к моей привычке «всюду совать свой нос». Но тут я сам никак не мог отделаться от мысли, что довел рабочего человека буквально до того, что он слетел с катушек, и если бы О. Фекто задавил какого-нибудь ребенка, еще неизвестно, чьей вины тут было бы больше. Думаю, и моей хватало бы.

На мой взгляд, в наши дни либо всякий вопрос имеет моральную окраску, либо вопросов, имеющих моральную окраску, вообще нет. Точно так же, как в наши дни либо нет никаких компромиссов, либо вокруг одни только компромиссы. Но мне все равно: я всегда бдителен, всегда на страже. Я не могу оставить все, как есть.

Только не говори ничего, убеждала себя Хелен. Пойди поцелуй его и прижмись покрепче, а потом тащи побыстрее наверх, об этом проклятом рассказе вы поговорите позже. Значительно позже! Но она понимала, что этого он ей не позволит.

Посуда была перемыта и убрана, и он уже сидел за столом напротив нее.

Хелен постаралась улыбнуться как можно сладострастнее и сказала:

— Я хочу с тобой в постельку!

— Тебе не понравилось? — спросил Гарп.

— Давай поговорим в постели, — предложила она.

— Черт побери, Хелен! Это ведь первый рассказ за столько месяцев, который мне удалось закончить. И я хочу знать, что ты о нем думаешь.

Хелен прикусила губу и сняла очки. Своим красным карандашом она не сделала ни единой пометки.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Да, да, — нетерпеливо произнес он, — я тоже тебя люблю! Но потрахаться можно и в другой раз. А сейчас ты мне скажи: как тебе мой рассказ?

И Хелен вдруг совершенно расслабилась — почувствовала, что он каким-то образом отпустил ее на волю. А ведь я так старалась! — думала она, испытывая громадное облегчение.

— К черту твой рассказ! — сказала она. — Он мне совершенно не понравился, и обсуждать его сейчас я не желаю. Тебе-то ведь абсолютно безразлично, чего именно хочу сейчас я, верно? Ты ведешь себя как маленький ребенок за обеденным столом: думаешь только о своей персоне.

— Тебе не понравился мой рассказ? — переспросил Гарп.

— Ну, не могу сказать, что он совсем плох, — сказала Хелен, — но, по-моему, он просто никакой. Так, пустячок. Зарисовка. Если он предваряет некое более серьезное произведение, то я бы хотела знать, какое именно и когда ты его наконец напишешь. А пока это ничто, ты и сам понимать должен. Причем сделано все наспех, верно? Такие штучки ты одной левой писать можешь!

— Но ведь рассказ забавный, разве нет? — спросил Гарп.

— Да, пожалуй, — вяло согласилась Хелен. — Но не более забавный, чем любой анекдот. Вот ты скажи, в чем его суть? Может, это пародия на самого себя? Но ты еще не так стар и не так много написал, чтобы начинать над собой посмеиваться. Это нечто вроде… самооправдания и речь-то, в сущности, идет только о тебе самом. Правда-правда. Но рассказ вполне остроумный.

— Ах, я сукин сын! — сказал Гарп. — Остроумный?

— Вот ты часто говоришь, что некоторые люди пишут хорошо, но сказать им нечего, — продолжала Хелен. — А как бы ты назвал такой вот рассказ? Разумеется, его даже сравнивать нельзя с «Грильпарцером»! Он и пятой части «Грильпарцера» не стоит! Или даже десятой!

— Но «Пансион „Грильпарцер“» — моя первая большая вещь, — сказал Гарп. — Этот рассказ совершенно другой, в том числе по жанру…

— Да, один — о чем-то важном, а второй — ни о чем, — сказала Хелен. — Один — о людях, а второй — только о тебе. В одном есть и тайна, и точность восприятия, а в другом — лишь голое остроумие. — Когда в Хелен пробуждался критик, остановить ее было трудно.

— Эти два рассказа вообще несравнимы, — сказал Гарп. — Ведь новый, во-первых, гораздо меньше, а…

— Вот и давай не будем больше о нем говорить, — сказала Хелен.

Гарп некоторое время обиженно молчал, потом сказал:

— Тебе и «Второе дыхание рогоносца» не понравилось, и следующий роман тоже вряд ли понравится.

— Какой следующий роман? — спросила Хелен. — Ты что же, новый роман пишешь?

Гарп еще сильнее надулся и замолк. Она просто ненавидела его за то, что он заставляет ее так с ним поступать. Ведь она любит его и очень хочет лечь с ним в постель

— Слушай, — сказала она, — пойдем в постель, а? Но теперь уже он углядел возможность слегка уязвить ее — или, может, продемонстрировать ей некую недопонятую истину — и ясными глазами посмотрел на нее.

— Давай вообще не будем говорить ни слова, — попросила она. — Давай просто ляжем в постель, хорошо?

— Так ты считаешь, — словно не слыша ее, заговорил он, — что «Пансион „Грильпарцер“» — моя лучшая вещь? — Он знал мнение Хелен о «Втором дыхании», а еще знал, что, хотя «Бесконечные проволочки» ей очень нравились, первый роман есть первый роман, и в нем не может не быть недостатков. Да, она действительно считает, что «Пансион „Грильпарцер“» — его лучшая вещь!

— Ну, в общем, да, — мягко призналась она. — Ты же прелестно пишешь и отлично знаешь, что я вправду так думаю.

— Наверное, я просто еще не вполне раскрыл свой творческий потенциал, — неприязненно сказал Гарп.

— Ничего, раскроешь, — утешила она, чувствуя, что всякое сочувствие и любовь неудержимо исчезают из ее голоса.