Оливье и Габри, вероятно, в кухне, подумал Бовуар. Слушают. Вместе с остальным миром.

– Это те чертежи? – нетерпеливо спросил он.

Адам Коэн шел бок о бок с приятелем по коридору. Его подташнивало, и он не знал, то ли это грипп, то ли невыносимая вонь дезинфектантов, то ли воспоминания, вызванные запахом. Восемнадцать месяцев в этом рассаднике зла, где он сторожил психопатов.

От чего переворачивается его желудок? От того, что он собирается сделать? Или все проще, не столь героически? Может быть, это просто заурядный страх, который перерастает в ужас?

Рядом с Коэном, в сопровождении двух вооруженных охранников впереди и двух сзади, плелся Джон Флеминг, позвякивая цепями. К этому звуку добавлялся и напев. Старый псалом.

«На реках Вавилонских…»

Агент Коэн шел, не сводя глаз с красных букв ВЫХОД впереди. Его рука сжимала в кармане телефон. Коэн посылал ему телепатические команды: ожить, получить послание.

Профессор Розенблатт разглядывал одну страницу за другой, изучал конструкции, замирал на секунду-другую, погружаясь в размышления, потом продолжал дальше.

– Вижу, как они решили проблему орбитальной траектории, – сказал он, показывая на диаграмму.

– Они подлинные? – спросил Гамаш.

Его терпение совсем истончилось и теперь прорвалось вопросом.

Розенблатт распрямился, кивнул:

– Похоже, что да.

– Извините, что вмешиваюсь, – раздался женский голос.

Они повернулись и увидели у дверей Мэри Фрейзер и Шона Делорма.

– Мы видели, как вы вышли из церкви. У вас то, что я думаю?

Гамаш свернул чертежи:

– Да.

Мэри Фрейзер вздохнула с искренним облегчением. И протянула руку.

На мгновение Гамашу показалось, что она предлагает мир. Рукопожатие как знак перемирия. Возможно, даже поздравление: они сделали то, что не удалось ей.

А потом он понял, что это не предложение мира, а требование.

Гамаш передал чертежи Бовуару, без слов прошел мимо Мэри Фрейзер к телефону у барной стойки и посмотрел на часы.

Двадцать минут седьмого.

Он набрал несколько цифр номера Лакост в оперативном штабе, когда услышал негромкий знакомый щелчок.

Он замер, потом медленно повернулся и увидел пистолет в руке Делорма.

Краем глаза он заметил Жана Ги с поспешно поднятыми руками. Тот сделал несколько шагов в сторону от Гамаша.

– Советую вам повесить трубку.

Гамаш выполнил требование и повернулся к Мэри Фрейзер:

– Так вы не из КСРБ?

– Вы и в самом деле не понимаете нашего мира, да? Сейчас не время для объяснений.

Она по-прежнему всем своим видом напоминала Мэри Поппинс, вплоть до громадного саквояжа и сладкого выражения на лице.

– Так это вы сделали тот снимок, – сообразил Гамаш. – Джеральда Булла и доктора Кутюра с Джоном Флемингом. Вы были четвертым человеком в Брюсселе.

Он приблизился к ним на расстояние в несколько футов, но ее это не обеспокоило. Мэри Фрейзер знала, что он не вооружен. Арман Гамаш был для нее не опасен.

Она кивнула:

– Вы многое раскопали, месье Гамаш. Я, конечно, была молода. А теперь исправляю старые ошибки. Чертежи, пожалуйста.

Бовуар опустил руку с чертажами.

– Нет, не делайте этого, – взмолился профессор Розенблатт, делая шаг вперед.

Делорм и Фрейзер перевели на него взгляд, и за это мгновение Бовуар завел руку за спину и поднес чертежи к горящему камину.

Делорм поднял пистолет и прицелился, но Гамаш встал между ним и зятем, раскинув в стороны руки.

– Non!

Движение было таким неожиданным и события развивались с такой стремительностью, что Делорм замешкался.

– Вам придется убить нас всех, – сказал Гамаш. – Вы готовы к этому?

– Если вы готовы умереть, то и мы готовы, – заявила Мэри Фрейзер. – Смерть немногих ради блага большинства, вы помните?

– У вас извращенные представления о благе большинства, – рявкнул Бовуар. – Для вашего сведения: вот как выглядит благо большинства!

Он швырнул чертежи в камин, и в этот момент профессор Розенблатт встал перед Гамашем. А у себя за спиной Арман Гамаш услышал, как огонь с воем принялся пожирать чертежи «Проекта „Вавилон“».

– Черт! – воскликнул Делорм.

Он оттолкнул в сторону профессора, пытаясь добраться до чертежей. Но Гамаш и Бовуар схватили его и выбили из руки пистолет.

Все закончилось за несколько секунд – столько понадобилось огню, чтобы сожрать чертежи целиком. Бовуар держал Делорма, а Гамаш обшаривал взглядом зал.

Мэри Фрейзер сделала было шаг-другой вперед, но остановилась, увидев, что опоздала. Теперь она смотрела на профессора Розенблатта, который нагнулся и поднял пистолет.

Гамаш тоже повернулся к нему, и тут наступила пауза. Длиной в дыхание, она, казалось, продолжалась вечно, и все это время ученый держал оружие и смотрел на них. А они – на него.

Наконец он протянул пистолет Гамашу.

– Ну вот все и кончилось, – сказал Габри, входя в зал из кухни. – Почти все новости – об этой треклятой пушке.

Он остановился, и Оливье, шедший следом, наткнулся на него и уже хотел сказать что-то, но тут увидел, что творится в бистро.

Мэри Фрейзер посмотрела на них и повернулась к Гамашу. Лицо ее побледнело, она тряслась от ярости.

– Вы и представить себе не можете, что натворили.

Она перевела взгляд на Бовуара, потом на пожилого ученого.

– Габри прав, – сказал Бовуар. – Все кончилось.

Он отпустил Делорма и подтолкнул его к Мэри Фрейзер.

– Ты дурак, – сказала Мэри Фрейзер. – Ничего не кончилось. Все только начинается.

– Вы не хотите их задержать? – спросил Розенблатт, глядя на агентов КСРБ, спешащих к двери.

– Пусть уходят, – сказал Гамаш, быстрыми шагами возвращаясь к стойке бара и телефону. – Сейчас есть кое-что поважнее.

Он набрал номер Лакост.

Джон Флеминг впервые за десятилетия ощутил лучи солнца на лице, и им не мешали ни решетки, ни колючая проволока, ни вышки охранников.

Было уже поздно, и гораздо позднее, чем догадывался молодой агент, – вот о чем думал Флеминг, следуя за ним в ничем не примечательную машину.

Флеминг знал: этот день наступит. Он знал, что снова будет свободен. Чувствовал это своими костями. Он терпеливо ждал этого дня. Планировал его. И теперь намеревался привести свой план в действие.

Он видел перед собой спину молодого человека, слышал шелест высокой травы в поле, ощущал запах сосны в прохладном воздухе. Его чувства, спавшие много лет, обострились, стали сильнее, чем прежде.