Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Взобравшись на вершину гряды, я огляделся. С противоположной стороны дюны оказались подмыты левым притоком Варзуги. Собственно говоря, никакой площадки здесь не было. Среди сосенок и кустов можжевельника, выросших на перемычках, взгляду открывались песчаные выдувы, такие же, как и внизу. От первоначальной поверхности мало что сохранилось. Лишь в одной стороне под корнями северной кривой березы мне бросился в глаза толстый слой древесного угля, оставшийся, по-видимому, от пожарища. Внизу, в котловине, лежали куски железных шлаков и обожженные камни развалившегося очага. Но здесь были не только шлаки. Карабкаясь по склонам, я нашел крицу — характерную выпукло-вогнутую железистую лепешку, в которой видны были угли и кусочки извести. Это был готовый, спекшийся в первобытной металлургической печи агломерат, из которого потом в примитивных домницах кузнецы и металлурги раннего средневековья получали достаточно чистое железо и варили сталь.
Ни черепков, ни копий я не нашел. Но крица была. И она не просто оттягивала — она жгла мою руку. Древние металлурги? Ну конечно же, скандинавы! По всем моим расчетам, первые новгородцы должны были попасть на эти берега, когда подобная технология получения железа была давно уже забыта…
Похоже было, что передо мной лежали остатки первого — и достоверного! — скандинавского поселения на берегах Белого моря. И в своих руках я держал то самое недостающее звено цепи истории этих мест, которое не удавалось раньше отыскать ни мне, ни моим предшественникам!
Что из того, что сама усадьба не сохранилась! Есть крица, есть уголь, позволяющий подвергнуть его радиоуглеродному анализу, чтобы определить возраст. Наконец, есть сага, в которой сохранилось описание того, что проглядывалось за современным пейзажем, — широкая река, несущая воды в Белое море, приречные луга, лес и — вот она! — усадьба предприимчивого викинга, покинувшего родную Норвегию, чтобы здесь обрести новую родину… Кем бы ни был этот норвежец — искателем приключений, торговцем, просто зажиточным бондом, бежавшим из-под власти очередного норвежского короля, прибиравшего под свою тяжелую руку всю страну, — здесь он стал одним из первых поморов. Все необходимое для жизни он должен был добыть из окружающей его природы. И первым в этом перечне было, конечно, железо, способное доставить все остальное: орудия труда, оружие, возделанную пашню, дом, безопасность, богатство и власть…
Тяжелая крица оттягивала руку. Она влекла меня в неизведанный еще мир, который всегда манил своей загадочной близостью. Мир королевских саг, мир жестоких и буйных викингов лежал в основании средневековой культуры Европы, окутывал дымкой загадок истоки древней Руси. И я чувствовал, как из холодного ржавого слитка начинает течь к моему сердцу горячий ток, рождающий желание войти в этот мир, сделать его своим, распутать таящиеся в нем загадки, прочесть неизвестные мне тексты, пройти по путям разбойничьих набегов викингов, чтобы извлечь из небытия имена некогда живших людей, в том числе и того человека, который выковывал на этом месте не только железо, поднятое им со дна озер, но и свою судьбу…
То лето полнилось удачами и открытиями. С весны, забросившей меня на восток Терского берега, в Сосновку и в Пялицу, где я начал распутывать загадки, современные и древние, я чувствовал, как меня несет по всему Беломорью ветер удачи. Может быть, впервые я ощутил, как связан с этим краем, как чувствую его целиком — его потоки, тундру, оленей, людей, — чье бытие отдается во мне, как будто это продолжение меня самого. Порой мне начинало казаться, что это я сам низвергаюсь водопадами с порогов, расцветаю мириадами цветов под нежарким полярным солнцем, вздымаюсь и опадаю в часы прилива и отлива, разметывая по дну широкие мясистые ленты морской капусты, над которыми к родным рекам проходят стада беломорской семги… Между прошлым и настоящим, между сущим и когда-то бывшим стиралась разница, потому что связующие их узлы я ощущал в себе живущем.
Теперь отсюда, от этих песчаных бугров Кузомени, я начинал свою новую пряжу, отсчитывал новый виток жизни…
В том, что это именно так, я смог убедиться через несколько дней.
Кузомень я покидал на следующее утро, вместе с отливом. Путь лежал на восток, и двигаться надо было с водой, устремлявшейся два раза в сутки к горлу Белого моря.
Над рекою висел густой туман. Он скрывал окрестности и обещал хороший солнечный день. Река была налита до краев, ее течение, остановленное недавним приливом, еще только пробуждалось, и в темной у борта, а дальше свинцово светлевшей воде вокруг карбаса, неслышно вставая из воды и снова в нее погружаясь, пропадали и возникали тяжелые туши тюленей и серебристые спины белух.
Мотор негромко стучал на малых оборотах, мы шли вместе с рождавшимся, увлекавшим нас к морю течением мимо безжизненных песчаных берегов великой кузоменской пустыни. Мы миновали сонный еще рыбопункт на левом берегу, перевалили через песчаный бар в устье Варзуги, вышли на морской простор, закрытый еще туманом, в котором где-то близко слышались покрякивания уток, сдержанный говор гусей и молодых линяющих гаг, и взяли курс на восток. Путь мой был неблизким и непростым. Карбас пришлось сменить на самолет, потом под ноги легла знакомая уже береговая тропа, и в конце концов я добрался до Пялицы. В Пялице я в то лето прижился и уже оттуда совершал путешествия то в одну, то в другую сторону по берегу. Все здесь было вроде бы уже знакомо, исхожено и осмотрено. Но теперь, после Кузомени, я смотрел на окружающее словно бы новыми глазами.
Если раньше я видел окружающий мир глазами первобытного охотника и рыбака, корректируя открывающуюся картину отсчетом прошедших тысячелетий и тут же находя в ней экологически наиболее удобные и выгодные места для стоянок и поселений, то теперь у меня включался как бы другой комплекс корректировки. Я глядел на берег глазами одновременно морского разбойника и сельского хозяина, прикидывая удобство угодий и безопасность положения. Тысячу лет назад пороги Пялицы, по-видимому, еще не существовали, поэтому ладьи могли беспрепятственно подниматься по реке значительно выше, чем сейчас, во всяком случае до «сухого порога». А именно там, в полутора километрах от моря, над высоким обрывом реки возвышался холм, который я приметил уже давно, но как-то не удосужился его внимательно рассмотреть.
Теперь же я знал, что именно там меня ждет моя главная удача.
Над рекой, на высоком крутом мысу, откуда были видны залив и море, на ровной площадке, несколько поотступив от обрыва, поднималась правильная насыпь, поросшая кривой
