— Насколько глупые?

Первецов нахмурился, губенками пошевелил, будто молясь про себя. А после решительно произнес:

— Понятия не имею.

— Так возымейте уже! — Димитрий не выдержал. — Идите. И без нормального доклада не возвращайтесь. Мне не просто имена нужны. Мне нужно знать, как эти люди исчезли. При каких обстоятельствах. Кто их видел последними. И что про это говорят другие. Друзья там, приятели. Ведь были же у них какие-то приятели?

Первецов нерешительно кивнул, предусмотрительно с начальством высоким соглашаясь. Оно-то погневается и простит, а пока перетерпеть надобно.

— Идите уже. — Димитрий махнул рукой. Небось самому на кухню лезть придется, будто бы у него делов других нет. А ему еще рыжую к ужину отвести надобно…

При мысли об этом злость исчезла.

А на верхний этаж он заглянет. И в город пошлет кого… знать бы еще, кого слать, чтоб не вовсе безголовый… где ж взять такого-то?

Стрежницкий спал.

Заперся еще.

Авдотья фыркнула и достала отмычки. А что, народец на границе всякий, и потому лучше уж уметь, чем не уметь. Учил ее папенькин адъютант, приличный ныне Фома Игнатьевич, некогда, в годы буйные, молодые, звавшийся попросту Фомкой.

Руки у него были ловкие.

Науку помнили.

И не только эту.

— Ты, барышня, не гляди, что распрекрасная… — любил повторять он, раскладывая на столе тонюсенькие проволочки, крючочки и монеты с обрезанным краем. — Небось папенька — это прехорошо, да надобно, чтобы и у тебя руки не из задницы росли.

Пойманный на деле прегорячем, он чудом избежал каторги, согласившись заместо нее на служение. И служил верно, и к папеньке прикипел всею душой, и Авдотье той любви досталось.

Вздохнула.

Надо будет табаку послать местного, который на Калашных рядах продают, чтоб самый черный, горький, по двадцать копеек стакан. Дядька Фома только такой жаловал, правда, все одно вздыхал, что заразы купеческие хороший табак с травой мешают.

Она тенью проскользнула в покои, в которых пахло лекарствами. И запах был до того силен, что Авдотья поморщилась. А Стрежницкий проснулся.

— Я это, — сказала она на всякий случай. У него ж тоже жизнь тяжкая, мало ли, еще стрельнет с перепугу.

— И за какие грехи мне это? — поинтересовался Стрежницкий тихо. — А вот сейчас кликну кого, чтобы выставили…

— Кликни, кликни. — Авдотья полог сотворила. — Дурень ты… я уж и вправду испугалась, что помер.

— Почему?

— Так мне горничная моя по большому секрету сказала, что ты девицу какую-то задушил, а после над нею рыдал и волосья рвал. Рвал?

— Не рвал. И не душил. И вообще…

— Вот и я думаю, что как-то оно… непоследовательно. Сперва душить, потом волосья. — Она подошла к кровати и покачала головой. — А выглядишь поганенько.

— Спасибо.

— Не за что… на вот, выпей. — Она извлекла из ридикюля флягу. — А еще говорят, что нас всех тут собрали на погибель.

— Какую?

— Она точно не знает. Дура редкостная, ко всему внушаемая… не одна она внушаемая. Стоило чуть толкнуть, как распелась. И про то, что царица змеей оборачивается ночами. Рыщет по дворцу, ищет поживы. И что царь отравлен, того и гляди отойдет, а царевич — подменыш…

Она вытащила из миски тряпку, которую покрутила в пальцах, отжала и плюхнула на стол.

— Слушай, тебя, часом, извести не собираются? А то как ни приду, ты…

— Тут целителя обещали.

— Обещанного три года ждут, — фыркнула Авдотья. — Еще говорят, будто бы царица свой конец чует, а потому хочет забрать красоту и силу, вот девиц и собрала самых прекрасных, чтобы, значит, черным волшебством то, что им принадлежит, своим сделать.

Стрежницкий единственным глазом следил за гостьей. И выгнать бы ее, потому как совсем уж неприлично выходит, но тогда вновь придется остаться одному. А одиночество не то чтобы пугало — давно уж отрешился он от страхов всяких, скорее, он тянул время…

Минуту.

И еще одну.

Он в постели, а комната под пологом, и никто не услышит, не узнает.

— А еще говорят, что Навойский давно про все знает, но царицу слушает, потому как, во-первых, любовник…

Стрежницкий фыркнул, хоть от этого и стало больно. Мазь впиталась, а может, просто утратила чудесные свойства свои, главное, глазницу дергало и жгло.

И дерганье это передавалось в пальцы.

А еще мешалась подлюсенькая мыслишка, что теперь-то ни одна девица не взглянет на Стрежницкого не то чтобы с любовью, хотя бы с симпатией. Нет, женитьбе это не помешает — раз уж матушке обещался, надобно слово держать, — не такие уроды супруг себе покупали, однако…

Обидно, да.

— …А во-вторых, сам завороженный. Вот и скрывает смерти…

Плохо.

Очень плохо.

Если слухи ходят, то кто-то их распускает.

— А еще что говорят?

Она подошла и присела на постель, положила холодную ладошку ему на лоб и покачала головой:

— Вы так себя и вправду умучите… у вас жар, знаете?

— Пройдет.

— А то… папенькин полковой целитель тоже говорил, мол, все проходит… особенно со смертью. Покойники, они вообще на редкость здоровый народец. И чего улыбаетесь?

— От вас цитронами пахнет.

— Это туалетная вода такая, — пояснила Авдотья. — Лежите, я мало что умею, но…

И сила ее холодная, с цитроновым ароматом.

— …Скоро смуте быть. Я папеньке отписала, потому как местным у меня веры нет. И вы князю передайте, что Пружанские всегда короне верны были. И будут.

Сила уходила в тело, и то отзывалось, молодело, сердце треклятое, возомнившее себя вдруг пребольным, застучало веселей. А Авдотья уходить не спешила, сидела, разглядывала и хмурилась.

— Раньше вы меня не замечали, — пожаловалась вдруг она.

— Вам уехать надобно.

— Бросьте… — Она осторожно коснулась шрама. — Больно?

— Больно.

Признаваться в том было не стыдно. Почему-то…

— Отсюда… если все так, то смута зреет…

— Скорее уж зреют ее… Что? Вы ведь не папенька мой, который думает, будто у меня в голове шпильки и цветочки. Она еще кое-что любопытное сказала. Мол, скоро придет истинный царь… а главное, сама не знает, откуда эта мысль в голове взялась. Так что передай там…

Передаст.

Всенепременно.

В огромной парадной зале собралось народу преизрядно. И Лизавета сполна ощутила на себе пристальное это внимание. Вот кто-то пялится через стеклышко лорнета, вот наклоняется, бросает слова, навряд ли добрые, кивает, кривится в улыбке. Кто-то, не скрывая ленивого любопытства, разглядывает конкурсанток, и одинаковые их наряды, вне сомнений, станут хорошим поводом для насмешек.