Лиса.

Лисавета.

Рыжая с любопытным носом, которая сидит, но усидит ли? И надобно послать кого, чтобы приглядел. А еще… императрица не откажет, и лучше, если сие от нее будет исходить.

Нельзя оставлять конкурсанток без присмотра.

— Знаешь… я тогда влюбился. То есть до войны еще я вроде бы как в дочку соседа нашего влюбленный был. И даже дважды потанцевать успел с нею… их поместье сожгли, а ее… Мне было за кого мстить.

Пусть подготовят фрейлинские покои, которые старые и закрытые. Ничего, что там обои слегка повыцвели, переживут. Главное, что жить девицам придется вместе, будут приглядывать друг за другом.

— И я замерз будто… едешь куда-то… бьешься… когда бьешься — еще живой, а после опять все одно. Что ешь? Где спишь? С кем ты, и вообще… Она сама ко мне пришла. И заговорила. Про звезды стала рассказывать, про отца. У них в поместье эта… обсерватория была.

Надо же.

А вот это любопытно. Не самое простое увлечение, если подумать.

— Она все созвездия знала. Меня учила. Мы… не подумай, что сразу спать стали. Я бы вообще, наверное, не решился, когда б сама не пришла. А потом еще сказала, что на войне все иначе. Ее правда. Я вдруг ожил и понял, насколько зазря тратил время… влюбился, да… по настоящему. А может, просто иначе?

И приставить нянек из числа матушкиных доверенных.

Только тоже повод нужен, а то подымут вой о недоверии… И с самого начала надобно было. Так нет, решили скандалов избежать.

— Полгода… весна. Я ей кольцо подарил. Она согласилась… помню, счастливый был… подумал, что, как церквушку с живым священником встречу, так и поженимся сразу. Только вот наши разъезды стали в засады попадать частенько. А один раз так и вовсе полную сотню вырезали. Я ж вместе всех не держал, неудобно, когда в одном месте много народу, разом обрастать начинают барахлишком, жирком. И вот уже не вояки, а так, сброд поместный. Разделил на сотни. В каждой голову назначил… да в общем… оно, конечно, могло быть, что и навел кто, только…

Стрежницкий приподнялся.

— Куда?!

— Лечь хочу… что? Я старик древний… вот помираю, можно сказать.

— Помирать тебе дозволения не было.

— А я самовольно, — голос его стал брюзглив, будто и вправду состарился он вдруг и разом. — Я магов ставил. Я сам тропы вел, а после путал их. Болота везде, топкие, злые… Там без проводника не пройдешь, а уж когда оно заморочено, то и проводник не поможет. Не могли они до стоянки добраться, понимаешь?

На кровать он лег, поерзал и глаза закрыл.

— Уже помираешь?

— Готовлюсь.

— Тогда не отвлекаю…

— Я сразу понял, что из своих кто-то навел, да не просто навел, а дорогу открыл, провел ею… там же след в след местами надо было…

— Она?

— Сказала, что хотела меня подтолкнуть к решительным действиям, что велено ей было, а то мы сидели, ждали. Надеялась, что сорвусь от злости, кинусь мстить, там-то и повяжут… Правда, думаю, что солгала, паскуда. Если б я нужен был, к нашему стойбищу и привела бы… а так… ослабляла потихоньку. Люди ж не трава, на ветках не растут…

— Как вычислил?

— Да… по дурости. По ревности, вернее. Кто-то из малых ляпнул, что я от этой паскуды голову вовсе потерял, а она в деревне с полюбовником милуется. Я этому идиоту все ребра переломал, только… слово — не воробей. Она и вправду исчезала. В деревню, да, не скрывала… мол, у нее там родственники… сестрица двоюродная с дитем. В лагерь не заберешь, куда детям на болота, когда и взрослые не выдерживали. Вот и возила им что могла. Я как-то напросился, так познакомила. Сестрица обыкновенная, а дите как дите — младенчик совсем. Я и успокоился, пока этот… Засели его слова в голове.

Стрежницкий опять поерзал.

— Не помирается?

— Кровать жестковата.

— Прикажу — перину заменят.

— И пахнет нехорошо…

— Это мазь.

— Вот почему у целителей или гадость редкостная, или воняет?

— А кто ж знает то? — Димитрий, как и полагается скорбному родственнику — ладно, пусть не совсем родственнику, но лицу определенно имеющему интерес в происходящем, — устроился в креслице. И рученьки сложил. — Не умеют они по-другому.

— В общем… начало крутиться… еды она с собой носит, денег берет… но сестрице ли? И только ли ей? Я и уговаривал себя верить, и не мог… тем паче, она со мною ездить перестала. Как я в разъезд, так она в деревню. Сперва-то я даже радовался, что не заденем. Поставил людишек своих приглядывать. Не за ней, само собой, за деревенькой этой. Большие Гнили называлась… чтоб не пожгли, и вообще… хотя на редкость поганое, глухое место. Ее отыскать средь болот надо было постараться. Так вот… сказал ей, что ухожу деньков на семь, что надобно на другой край выбраться, встретиться… Тут-то она и начала со мною проситься, мол, засиделась и все такое… ластиться, спрашивать, с кем встречаюсь и когда…

— А ты?

— А я… я и глянул на нее… другим взглядом, знаешь? Просто почуял, что уже и сам взять ее хочу…

— Менталистка?

— Еще какая… прямого внушения береглась, понимала, что и у меня кровь хорошая, амулеты тоже не самого дрянного свойства. Если б я спокойный был, то и не заметил, а когда нервы что огонь… Сам понимаешь.

Да уж, хуже нет, чем воздействовать на человека, который в беспокойстве пребывает. И прямым-то нажимом не всегда заломать выходит, не говоря уже о слабом мягком влиянии. Этакое скатится, что вода с гусиных перьев.

— А она знай плетет себе. И такое спокойствие вдруг на душе наступило. Она шепчет, что там, на другом берегу, точно деревня есть, которая с храмом, что и священник быть должен, что поженимся. А если и не будет, то достаточно старшего по званию попросить. Мол, он право имеет связать двух влюбленных.

Больно ему было, видать, и боль эта не откипела, не отгорела, если кривится да за сердце свое хватается. Должно быть, после этакого предательства Стрежницкий и переменился окончательно, переставши в женщинах людей видеть, потому и с легкостью соглашался на дела, которые иные полагали бесчестьем.

Димитрий вздохнул.

Придется ходатайствовать, чтобы отпустили его. Только куда он, к работе привыкший, что старый гончак к звуку трубы, денется? Запьет и сдохнет от тоски?

— И главное, я будто бы… знаешь, такое вот ощущение, что пополам разломило. Одна моя часть радовалась, а другая… прозрела, не иначе?

Вот и результат несвоевременного вмешательства.

— Я увидел вдруг, как она на меня смотрит. Этак снисходительно и с легкою брезгливостью. И еще с раздражением, небось полагала, что я сразу подчиниться должен. И бешенство меня накрыло такое, что и сказать страшно. Помню, взял ее за шею и тряхнул… те люди… я ж их знал. Они ж не просто так… я своих берег, никогда не кидал в бой без особой нужды. И мы годами вместе шли… но тогда… понимаешь, если б она заплакала или стала говорить, что мол, ошибся, попутал, она бы могла вывернуться. Я ж с бабами не воевал… и своим обижать сильно не велел. Нет, лгать не стану, мои люди не монахи, всякого бывало, и насильничали, и грабили. Убивали порой… чаще сослепу, но чтоб измываться, как иные, того не было…