— Ага. И без последних штанов останемся. Тебе не надо напоминать, сколько стоит один грамм «ускорителя жизни»? Уж очень накладно, Ваня, играть в прятки с Костлявой. Так что не кипятись.

— Кстати. Вывод, скажем так, о недовольстве Бога можно легко проверить.

— Каким образом? — Чиновник ООН вопросительно посмотрел на Ковзана.

— Вновь клонировать кого-нибудь из погибших. Жизненная Запись-то имеется.

— Не один ты такой умный. Пробовали.

— И?

— Угадай с одного раза, — вместо прямого ответа сказал Переверзев.

— Ясно.

— Вот поэтому я и говорю — если Бог не будет против.

— Что ж, поживем — увидим.

— Да, Ваня, поживешь и увидишь. — Игорь Николаевич поставил чашку на стол и, повернувшись к окну, стал любоваться праздничным салютом.

— Не понял? Что значит «поживешь»? А ты?

Старый друг Ивана Антоновича медленно повернул к нему лицо и грустно усмехнулся:

— А я, Ванечка, наверное, удовлетворюсь одной жизнью.

— Не понял! Ты же сказал, что у тебя сто два процента. Какого черта?! Что это у тебя за шуточки такие?

— Нет, Иван, это не шуточки. Когда я сказал тебе, что, так сказать, пользуясь служебным положением, подсмотрел свой процент, я сказал не все.

— Так что же еще? Ведь критерий отбора один — эти чертовы проценты, которые насчитывает Машина. Все! Больше ничего!

Лицо Переверзева стало каким-то по-детски виноватым:

— Я еще подсмотрел процент у Нины...

— Игорь...

— Без нее, Иван, я не соглашусь читать ключ перехода. Шутка ли — полвека вместе. За это время, находясь рядом, даже металлы срастаются намертво. А тут люди... Извини.

— Игорь... — И вновь Иван Антонович не нашел что сказать своему другу.

— Так, все. Давай больше не будем о грустном. Сегодня же праздник. Давай выпьем за твою удачу. И докажем этим кичливым янки, чю деньги решают далеко не все. И до славянской смекалки им, как до... как до Солнца раком. Официант, два бокала «Оболонь — Премиум»!

За окном раздался мощный взрыв салюта, и окно кафе осветилось яркими, разноцветными огнями.

Соединенные Штаты Америки. Нью-Йорк.

Объединенный Центр репродукции человека.

1 сентября 2192 года. Воскресенье.

14.30 по местному времени.

Хрустальная полусфера отделила лежащего в контейнере человека от остального мира.

— Назовите себя, — тут же раздалось под полусферой.

— Гражданин Объединенной Руси Ковзан Иван Антонович.

— Иван Антонович, вы согласны воспользоваться предоставленным вам правом получить вторую жизнь и прожить ее во благо человеческой цивилизации?

— Согласен.

— Несмотря на то, что вы переживете ваших родных, близких, друзей и можете во второй жизни остаться одиноким?

— Да. Несмотря на это.

— Совет Развития Организации Объединенных планет благодарит вас за принятое решение. Начинайте читать ключ перехода.

Под хрустальной полусферой раздалось: «Быть или не быть, вот в чем вопрос». Миллиарды закодированных импульсов устремились в новый мозг.

«Достойно ль смиряться под ударами судьбы...» Открылись форсунки впрыска усыпляющего газа.

— Начинаем отсчет времени. До усыпления осталось пять секунд.

«Иль надо оказать сопротивленье...»

— Четыре.

«И в смертной схватке с целым морем бед...» Газ с легким шипением устремился внутрь контейнера с лежащим навзничь обнаженным старым человеком.

— Три.

«Покончить с ними? Умереть? Забыться?» Мозг стремительно погружался в легкий, бесконечный сон.

«И знать, что этим обрываешь цепь...»

— Два.

«Сердечных мук и тысячи лишений...» Слабеющее сердце посылало последние, в принципе уже не нужные, миллилитры крови по изношенному телу.

«Присущих телу. Это ли не цель желанная?»

— Один.

«Скончаться, сном забыться...»

Последняя серия импульсов покинула мозг.

— Остановка в камере А. Дать запускающий импульс в камеру Б.

Чуткая стрелка гальванометра чуть качнулась вправо:

Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Новый мозг обработал свои первые биты информации.

Соединенные Штаты Америки. Нью-Йорк.

Объединенный Центр репродукции человека.

2 сентября 2192 года.

Понедельник. 10.30 по восточному времени.

Невесть как попавший в здание мотылек бессильно бился в огромное окно холла. Выползающее из-за крыш небоскребов солнце насквозь просвечивало его желто-лимонные крылышки. Иван Антонович, сидя в кресле, наблюдал за этой бесплодной борьбой. Раз за разом, взмахивая крошечными крылышками, мотылек бросал свое тщедушное тельце на невидимую преграду. И раз за разом сверхпрочный пластик окна с холодным равнодушием отбрасывал его от себя.

«Так и человек — часто бьется о невидимые, но вполне реальные законы этого мира, не в силах их преодолеть. Хотя цель, вот она — видна и ощутима, как солнце за окном... как гиперпространство за нашей тонкой пленкой бытия. Только, в отличие от этого окна, оно не отбрасывает, оно убивает...»

— Отец...

Иван Антонович замер, боясь повернуть голову. А перед глазами продолжал бессильно биться желтый комочек жизни.

— Отец!

Он почувствовал, как кто-то подошел сзади и тихо тронул за плечо. Почему кто-то?!

— Сынок! — Иван Антонович вскочил с кресла.

Помолодевший Борис темно-карими глазами, его глазами, смотрел на него. И он наконец услышал долгожданное:

— Ну, здравствуй, отец.

— Здравствуй... — Комок подкатился к горлу. Он сглотнул и буквально выдохнул: — Здравствуй, сын.

Они обнялись.

— Господи, как же долго я тебя ждал. Целых два года.

— А я будто только что проснулся. Будто сказал там, на «Прорыве»: «До встречи, Земля» и тут же заснул.

— Зато пробуждение для тебя оказалось счастливым.

— Для меня — да, а для настоящего Бориса?

Они долго смотрели друг другу в глаза, зрачок в зрачок.

— Ты и есть настоящий Борис, — наконец проговорил Ковзан-старший. — Ты как альпинист, сорвавшийся при подъеме на вершину. Пролетел несколько метров и повис на страховочном канате. А затем вновь подтянулся к точке крепления, к точке отсчета.