– Видала красоту? – повертела она бутербродом у меня перед носом.

– Можно подумать! – фыркнула я.

Гаянэ, нахохлившись, сидела над своей тарелкой. К омлету она не притронулась.

– Ты чего не ешь?

– Я просто рассказываю омлету свои го́ря, – объяснила она. – Сначала рассказала, как меня в садике Ася за волосы три раза пребольно дернула, а сейчас рассказу́, как Каринка громко хрыпела и не давала нам спать. А потом поем.

– Сама ты хрыпишь, понятно? А я храплю! – надвинулась на нее Каринка.

Гаянэ озадаченно уставилась на нее.

– Так я же и говорю – хрыпишь, – засопела она, – умыпалата ты, вот ты кто! Сначала ты хрыпела, а потом Наринка пихалась локтем. И я проснулась. Полезала немнозко, мне стало скучно, и я разбудила Наринку. Мы полезали, послушали твой хрып и, когда заболели уши, решили тебя тозе разбудить. Вот.

– До сих пор звон в ушах стоит, – подтвердила я слова Гаянэ. Каринка отложила бутерброд и полезла драться, но тут из спальни вышел папа, и мы побежали обниматься с ним.

– Несите обратно мои деньги, – пробурчал папа вместо приветствия.

– Все? – расстроились мы.

– Все!

Вчера у папиного друга случился день рождения, вследствие чего папа вернулся домой навеселе и вручил каждой из нас по десять рублей. Мы особо не радовались, потому что по опыту знали – деньги, которые папа раздаривает, будучи подшофе, он обязательно забирает утром. Сегодняшнее утро, увы, исключением не стало.

Пока мы, вздыхая, доставали из копилок купюры, мама ругала отца.

– Сколько раз тебе говорить, что нельзя с детьми так поступать – ты им сначала отдаешь деньги, а потом забираешь.

– Жена! – взвыл папа. – Во-первых, я вчера был навеселе.

– И еще – был навеселе! – не преминула вставить шпильку мама.

– Ууууу, носовой волос! Так вот, во-первых, я был навеселе, во-вторых – я же не все деньги забираю, каждой дам по пятьдесят копеек. Пусть гуляют!

– Ура! – запрыгали мы. – Пятьдесят копеек! Это же две трубочки со сливочным кремом и один коржик!

– Видишь? Они совершенно на меня не обижаются. Правда, девочки?

– Правда-правда, – захлопали мы в ладоши.

– А еще я вам обещаю, что через неделю, в следующее воскресенье, мы обязательно поедем на шашлыки.

– Юра! – Мама чуть не задохнулась от возмущения. – Я же тебя просила заранее детям ничего не говорить!

– А через неделю – это сколько? – встрепенулась Гаянэ. – Чичас или вечером?

– Дочка, тебе уже семь лет, а ты не знаешь, что такое через неделю, ай-ай-ай! – покачал головой папа.

– Ахахаааа!!! – театрально рассмеялась мама.

– То есть шесть лет, – забегал глазами папа.

– Вот сколько мне, – Гаянэ выставила пять пальчиков, – столько и еще половина. Только как это называется, я забыла. Мозет, восемь с половиной?

Нам с Каринкой пора было убираться в детской. Надо поторапливаться – сегодня воскресенье, а значит, Ба жарит пирожки!

– А когда мы поедем на сашлыки? – мучила Гаянэ папу, пока мы пылесосили и протирали пыль.

– Через семь дней. Не завтра, не послезавтра, а через семь дней, – терпеливо объяснял папа. – Ясно?

– Аха, – радостно кивала Гаянэ, – пап, а через семь дней – это сиводни или утром?

– Сейчас воскресенье, – папа понемногу выходил из себя, – завтра будет понедельник, потом вторник…

– Угум, – Гаянэ вскарабкалась на колени отца, – а на сашлыки поедем когда? Чичас?

– Мыееее! – взвыл папа.

– Ян Амос Коменский! – прокомментировала мама.

– Пап, – не унималась Гаянэ, – а послезавтра – это кто?

– Иди спроси у своей матери, – папа попытался спихнуть Гаянэ с колен.

– Ну уж нет, – вскипела мама, – сам эту кашу заварил – сам ее и расхлебывай.

– Кировабадци, – огрызнулся отец.

Когда мы с Каринкой забежали на кухню предупредить, что уходим к Мане, то застали там дивную картину – папа в позе заправского библейского патриарха восседал на угловом диванчике. На одном колене у него сидела Гаянэ, на другом – Сонечка. Сонечка держала под мышкой полбатона и, отколупывая по крохотному кусочку, кормила отца.

– Ам! – требовательно хмурилась она каждый раз, когда папа не успевал вовремя открыть рот. Папа гримасничал, но безропотно ел. Гаянэ не прекращала сыпать вопросами.

– Пап, а сиводни – это вторник или ночью?

– Охох, – вздыхал папа.

– А на сашлыки поедем чичас или возмозным днем? – любопытствовала Гаянэ.

– Жена! – Папа устремил на маму исполненный муки взгляд.

– Ничего не знаю, – отрезала мама, – сам, сам!

Манькин боевой чубчик мы заприметили еще на подступах к ее кварталу. Она в нетерпении переминалась возле калитки, а, завидев нас, побежала навстречу.

– Что-то случилось? – крикнули мы и прибавили шагу.

– Как вам звук «унькунькуньк»? – вопросом на вопрос ответила Манька.

– Чивой? – вылупились мы.

Манюня топнула ножкой.

– Ну что я такого непонятного спросила? Грю, как вам звук «уньк-уньк-уньк»?

Мы с сестрой осторожно переглянулись.

– Нормальный звук, – неуверенно протянула я, – шикарно звучит – «уньк-уньк-уньк».

– Вот! А Ба говорит, что я ерунду придумала!

– А зачем тебе это? Ну, этот «уньк»?

– Я пишу фантастический роман, – надулась от гордости Манька, – придумываю звук.

– Оооо, – мы покрылись мурашками. – Много написала?

– Да вон первую главу пишу. Вы посидите пока с Ба, я допишу и приду почитаю вам.

Сидеть с Ба, когда она крутится на кухне, не очень хотелось.

– Может, мы во дворе подождем? Тут, на скамеечке?

– Ба сегодня добрая, – успокоила нас Манька, – она уже с утра успела накричаться, когда папу отправляла в погреб – полки мастерить. Вон, налепила пирожков, и, пока они подходят, смотрит телевизор.

Мы с опаской заглянула в гостиную. Ба сидела в кресле и штопала свои зимние чулки. «Готовит телегу зимой», – подумала я.

– Здравствуй, Ба. – Мы подошли и чмокнули ее в мягкие щеки.

– Вы посмотрите, что за чушь передают, – хмыкнула она.

В телевизоре какой-то бородатый дяденька раскидывался стопками бумаги и плакал на весь экран:

– Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета, я тебя люблю! А-ха-ха (безутешные рыдания). Я люблю тебя, Элижбета! Элижбета-а-а-а!!!

Некоторое время мы завороженно наблюдали, как убивается этот сумасшедший дядечка.