— Храбрец остался на Балтике, — отвечала женщина, — а я в Сибири… Мишель! — позвала она кого-то.

Мимо проходил флаг-капитан Смирнов — при аксельбанте, в высоких фетровых валенках (тоже контрадмирал). Коковцев напомнил ему, что они встречались на Черном море, когда вместе ходили на Тендру опробовать минные прицелы.

— Ты к адмиралу? Не советую. Он сегодня кипит, как молочный суп. Чуть отвернись — льется через край… Аничка, — сказал он Тимиревой, — с телеграфа приняли приветствие Клемансо и декларацию от французского правительства. Будь любезна, отнеси верховному сама. — Смирнов провел Коковцева в кабинет. — Ради Бога, — шептал он, — никогда не напоминай этой бабе о ее первом муже, командире «Баяна».

— А я уже ляпнул! — сознался Коковцев.

— Ну и глупо… У верховного с нею такой роман, что их, как собак, водою не разольешь. Не хочу тебя пугать, но адмирал что-то плох и глаза закатывает, как петух с горошиной в горле. — Коковцев сказал, что дела на фронте идут хорошо. — Так это на фронте, — ответил ему Смирнов. — А тут, помимо романа, кажется, примешан и морфий… Сам увидишь!

Коковцев признался, что умирает с голоду. Кастовая консолидация сработала моментально, и часть содержимого бумажника Смирнова перебазировалась в карман Владимира Васильевича. Смирнов посоветовал остановиться в меблированных номерах мадам Щепанской, но в разговорах быть осторожным.

— Здесь все шиворот-навыворот, — сказал он. — Убежденные монархисты уклоняются в левизну демократий, а господа эсеры и меньшевики перековываются в убежденных монархистов. Главная же наша беда, что в Омске счета мало джентльменов.

— А разве среди союзников?..

— Это не союзники, а самые настоящие сволочи…

В номерах Щепанской он обедал, разговорившись с соседом — полковником генштаба, дезертиром из Красной Армии.

— А вы-то зачем здесь? — спросил он Коковцева.

— Бежал. Меня в «Совдепии» ставили к стенке.

— Ну, вот! А меня в «Колчакии» прислоняли к стенке. За большевизм. Едва отбрехался… Куда же вы теперь?

— Не знаю. Наверное, во Владивосток…

Над крышами тарахтели аэропланы с летчиками-французами, на Иртыше крутились пропеллеры аэросаней с британскими водителями. Весна пробуждала Омск, в окрестных рощах -будто раскинулся цыганский табор беженцев. На кострах варили еду, откапывали землянки для жилья, здесь же бродили лошади и коровы. На базаре казаки в лохматых шапках маклачили добром, награбленным в карательных экспедициях, один бородатый дядя растягивал над собой, как гармошку, бюстгальтер невероятных габаритов, крича в толпу:

— Кому титишник? Эй, бабье, налетай -подешевело!

На лбу Коковцева не написано, кто он такой, и мужик с воза сказал адмиралу с явным озлоблением:

— Рази это люди? Шпана паршивая. Придет на постой, нажрет, у крыльца навалит, твою же бабу изволохает, а на прощанье хоть ведро, да упрет с собою. Прямо вредители какие-то! Посидит казак на лавке, и лавка сломана. Чаю попьет, и крантик от самовара отвалится… Нет уж! — сказал мужик с высоты воза. — Пущай лучше большаки приходят. При них, сказывали, тоже паршиво, зато хоть свинства не делают…

Вечером к Коковцеву подсел какой-то юркий недобритый эсер, начал жаловаться, пугливо озираясь по сторонам:

— Здесь воцарился такой ужасный произвол, что времена царствования Романовых кажутся из Омска библейским раем.

— А! — злорадно отвечал Коковцев. — Терпите, как мы от вас, шибко грамотных, терпели…

В мае Антанта официально признала Колчака.

* * *

Его не хотел признавать только адмирал Семенов, засевший со своими бандами в Забайкалье и грабивший эшелоны с добром. Семенов действовал без страха, ибо за его спиной торчали штыки самурайской Японии, не желавшей вмешательства Антанты в дела Сибири, чтобы превратить Сибирь во владения японского императора… Об этом, конечно, верховный не стал говорить Коковцеву при свидании, которое состоялось на квартире обворожительной Анички Тимиревой. Колчак начал беседу раздраженно:

— А я вас не ждал! И мы, простите великодушно, не обтирали пыль с кресла — в ожидании вашего появления…

Начало не предвещало ничего доброго. Коковцев сжался. Может, лучше бы глодать конские кости в Петрограде?

— Я немногого и требую, — сказал он. — Неужели в вашем обширном аппарате не найдется местечка и для меня?

— В одном только Омске шесть тысяч бездельников требуют от меня квартир и пайков, ничего не делая и не умея делать, кроме того чтобы пьянствовать по шалманам и отвинчивать от дверей моего штаба золоченые ручки, дабы затем «толкнуть» их на базаре на очередную выпивку. Где набраться на всех стульев?

Это был гафф! Но Коковцев проглотил оскорбление. Мишка Смирнов, свой человек в этом доме, расселся за столом по-хозяйски, наливая себе побольше, а другим поменьше.

— Саня, — сказал он Колчаку, — может, Владимир Васильевич подойдет для классов школы гардемаринов во Владивостоке?

— Там своих дармоедов достаточно — Опять гафф!

Наступил вечер, и в окне пробегали искры — это работала мощная радиостанция, построенная французами в Омске ради поддержания связи с Деникиным на юге, с интервентами на Мурмане и во Владивостоке. Колчак вдруг заявил, что Ленин прав… Коковцеву показалось, что он ослышался.

— Ленин прав, — повторил Колчак, — что не боится даже сейчас проявлять внимание к тем задачам, разрешению которых я посвятил свою молодость. Он опередил меня, уже послав геологов, чтобы поковырялись в норильских рудах — что там? Сейчас очень важно, кто скорее освоит Северный морской путь вокруг берегов Сибири — я или он?

Только сейчас его мысли выпрямились. А до этого адмирал говорил сумбурно, часто откидывая голову назад и закатывая глаза, почему Коковцев и думал: «Неужели тут не обошлось без морфия?» Он заметил резкое постарение верховного, глаза и щеки ввалились, а «рубильник» казался еще длиннее.

— Морской путь через льды, — продолжал Колчак, — необходим для связи с союзниками, чтобы они подкрепили мое движение материалами и людьми. Наконец, я расплачиваюсь пудами золота. Еще год-два, и запасы его иссякнут. Но имеется пушнина, которую можно вывезти, за границу морем… — Миша, — спросил он, — а как дела у капитана Грюнберга?

— Пароходы готовы выйти к устью Колымы, концессия на вывоз пушнины компаниями «Эйтингтон шелл» и «Фумстен» уже обговорена. Американцы согласны выплатить нам кредит.

Коковцев понял, что Колчак решил от него избавиться по принципу: возьми, Боже, что нам негоже. Он сам налил себе коньяку и сказал, что в полярную экспедицию не годен:

— Не забывайте, что я старик. Если вы даже сейчас сидите передо мною в валенках, то каково будет мне на Колыме? Вряд ли и вы, господа, пошли бы сейчас на зимовку.

Колчак не настаивал. Неожиданно признался: