* * *

Сначала Ландро предстает невооруженному глазу Питера смутным пятном. Тот раздвигает листья и видит далекую зеленоватую размытую фигуру. Питер берет Ландро на мушку и смотрит. Руки у Питера прохладные и спокойные, потому что принадлежат другому человеку. Тому, кто не раз представлял себе, как убивает Ландро, и не сделал этого. Тому, кто, рубя дрова, тысячу раз воображал, как разносит вдребезги череп убийце своего сына. Другому человеку, долго мечтавшему о том, что Питер делает сейчас.

Ландро еще далеко. Осторожно ступая, он идет вперед. Время от времени он останавливается и отводит в сторону ветку, позволяя Питеру сделать прицельный выстрел. Когда Питер видит, что Ландро не собирается ему препятствовать, он понимает, почему они были друзьями. Он видит, как шевелятся губы Ландро, и рад, что тот молится. Финал их истории кажется ему правильным. Соглашение подписано обеими сторонами. Засвидетельствовано обоими сыновьями. Он позволяет Ландро подойти достаточно близко, чтобы выстрелить наверняка. Ближе, еще ближе. Вот так. Питер осторожно нажимает на спусковой крючок. Его сердце готово взорваться. Ничего не происходит. Он знает, что ружье заряжено. У него так заведено, что в нем всегда есть патроны. Питер не разряжал его, и никто не знает, где спрятан ключ, поэтому он снова наводит перекрестие на лоб Ландро. Нажимает на курок. Ничего. Питер хочет снова нажать на курок. Но рука не повинуется. Не повинуется.

Лицо Ландро заполняет весь окуляр прицела.

Питер опускает винтовку, но держит ее рядом с собой. Он смотрит, как Ландро продолжает устало шагать навстречу смерти. Теперь, на небольшом расстоянии, Питер узнает Лароуза в степенной походке Ландро. Забавно, он никогда не замечал этого раньше. Он продолжает делать открытия. Видит то, чего не хотел видеть раньше. Видит, как от задуманного им разрастается горе. Оно разгорается, точно напалм, и пожирает тех, кого он любит. Мысленные картины быстро сменяются перед его внутренним взором. Он вспоминает все пропавшие вещи: аспирин, ножи, веревку — все, что могло стать опасным в руках Нолы. И пули, способные стать опасными в его руках.

Лароуз.

Маленькие проворные руки мальчика всплывают в сознании Питера. Сложенные ладошкой, чтобы принять патроны. Заряжающие и разряжающие ружье. А веревки, яды… Эти руки забирают все опасные предметы с законных мест и избавляются от них. Пропавшие мышьяк и стрихнин, исчезнувший отбеливатель. Лароуз спасает его сейчас, спасает обоих своих отцов.

Хватит, Ландро. Питер отворачивается от убийцы. Ландро не нуждается в помощи, чтобы умереть. Пускай влачит свое жалкое существование. Пускай идет. Питер будет единственным, кто знает, что он нажал на курок. Эта мысль обволакивает его. Лесная речушка поблескивает в лучах солнца. Питер идет к берегу, разбегается и бросает ружье, точно копье, в воду.

Когда оно падает, поднимая брызги, Питер на миг ощущает легкость. Он воздевает руки к небесам в ожидании освобождения. Ничего не происходит. Ничто не снисходит на него с теплого, солнечного, такого обычного неба. Ничто, кроме осознания того, что свершилось непоправимое. Он нажал на курок. Ничего не случилось. Он убил Ландро. Ничего не произошло.

* * *

Далеко впереди на широкой гравийной дороге отец Трэвис замечает фигурку человека, бредущего вдоль канавы. Он узнает Ландро и чувствует, как холодное напряжение уходит из рук. Слабость, такая чуждая, что он не узнает этого чувства, стекает по телу, изливаясь из сердца, и обнажает нервы. Он останавливается и выключает двигатель. Сердце все еще бешено колотится, нервы в состоянии боевой готовности. Что бы ни случилось, Ландро стоит прямо перед ним.

Диссонанс размышлений становится отчетливее.

Наряду с облегчением он испытывает странное разочарование, связанное с мимолетными мыслями, которые возникают, отвергаются, но всплывают опять и опять. В основном они начинаются со слов «что, если». Что, если бы Ландро вдруг не стало. Что, если… Ну ладно, это означало бы, что он мертв. О’кей. Что, если бы Ландро был мертв. Забудь то, это означало бы для всех остальных.

Что, если бы Ландро был сейчас мертв и Эммалайн нуждалась во мне.

Что, если бы не было никакого Ландро, только одна Эммалайн. Что, если.

На протяжении всего пути эти мысли приходили, уходили, и отец Трэвис не реагировал на них. Но когда он увидел Ландро, бредущего по дороге навстречу ему, предположения стали реальными.

Не то чтобы эти мысли были желанными гостями. Конечно, он их постоянно прогонял, но они приходили в голову снова и снова. Он стиснул руки, держащие руль, опустил голову, закрыл глаза. Все было в порядке, потому что Ландро остался жив. Но мысли никуда не делись.

— Кто ты? — обратился отец Трэвис сам к себе тихим голосом, почти шепотом.

Он поднял глаза. Ландро все еще шел ему навстречу. Его фигура росла с каждым шагом.

— Я все еще могу его сбить, — произнес отец Трэвис, обращаясь к ветровому стеклу.

Наблюдая с ощущением безнадежности, как теперь уже совсем близкий Ландро тащится вдоль обочины, отец Трэвис почувствовал, как из его сердца вырвался какой-то дикий и очень странный стон. Как будто скулил шакал. Кажется, он слышал нечто подобное в зоопарке. Отец Трэвис не узнавал издаваемого им звука, пока тот не превратился в подобие смеха.

— Я мог бы поддать газу!

Он все еще смеялся, когда Ландро поравнялся с ним. Отец Трэвис остановил микроавтобус, и Ландро открыл пассажирскую дверь. Священник взглянул на широкое постаревшее лицо Ландро, лицо недотепы, так точно описанное Ромео, и грубо захохотал. Ударил рукой по рулю. Смех душил его.

Ландро закрыл дверь и пошел дальше.

Он добрался домой, когда уже темнело, и в его голове продолжали роиться вопросы. Питер действительно собирался меня убить? Или он просто хотел нагнать на меня страху? А отец Трэвис? Это была шутка? Тогда что ею не было? Джозетт окружила дом шатким заборчиком, проходя мимо которого, Ландро запнулся, едва не растянувшись на ступенях крыльца. Эммалайн, сидящая за кухонным столом, вполне могла подумать, что ее муж пьян, но когда тот вошел, поняла, что он попросту неуклюж.

Какими бы ни были ответы на мучившие его тяжкие вопросы, он теперь казался себе невесомым. Он становился легче и легче всю дорогу домой, пока вдруг не взлетел в дверном проеме, сбросив ботинки. Он подошел прямо к жене, сидящей на стуле, наклонился и обнял ее. Она взяла его руку в свою. Свет на кухне был резким. Она закрыла глаза и откинулась назад. Он уткнулся подбородком в ее волосы.

— Ты пахнешь свежим воздухом, — сказала Эммалайн.

Она положила руку на его локоть, и этот торопливый жест так много ему сказал. Он совсем не походил на тот, какой жена позволит себе наедине с мужем, зная, что к ним вот-вот может зайти ее кузен Зак. Совсем. Но все же, все же. Рука на его локте едва ли напоминала об их страстном медовом месяце, о давних временах, кажущихся незапамятными. Эммалайн просто держала его за локоть. Ландро прислонился к жене, положив локти на спинку стула. Прижаться к ней — не так уж много после того, как они подпирали стулом дверную ручку в номере дешевого мотеля, где был сломан замок. Раньше Эммалайн и Ландро думали, что они особенные. Счастливые. Они верили: никто другой никогда не был так счастлив, так сильно влюблен. Они говорили: «Мы состаримся вместе. Ты все еще будешь любить меня, когда я покроюсь морщинами?» «Я буду любить тебя еще больше. Ты станешь еще слаще. Как изюм. Или чернослив. Мы будем есть чернослив вместе». Вот как они объяснялись в любви. Но теперь, черт возьми, они ели одни зеленые сливы, разве не так? Горькие. «А как же я? Ты будешь меня любить?» «Не знаю, зависит от того, где ты сморщился». Вот так они привыкли теперь общаться.