1. Сэру Энтони Бланту.

2. Мисс Эстер Уитфилд.

3. Толе [sic] Борисовичу Чишекову – русское имя и адрес приведены ниже.

4. Киму Филби.

Если 1, 2 или 4 откажутся от этого, его/ее часть должна быть отдана Толе. Уверен, мама будет рада, если ее столик с откидными досками – семейная реликвия – отправится к Найджелу – я об этом позаботился. Другая мебель, книги, одежда… будут распределены здесь. …Не горюйте обо мне»[1023].

Старый приятель Бёрджесса по Уэст-Меону и Итону, Уильям Сеймур, во время визита в Москву в 1962 году в составе делегации ООН часто встречал его. «Он всячески старался помочь. Помню, его мать попросила меня передать ему несколько пар носков». Они много говорили о британской политике. Бёрджесс предложил снабдить его хорошей рыбной продукцией и перед отъездом «приказал своей экономке купить мне два килограмма самой лучшей икры, которая тогда не продавалась туристам. …В Гае было много привлекательного, и я с удовольствием проводил время в его компании, когда был в России». Они и впоследствии продолжали переписываться[1024].

Историк искусств Фрэнсис Гаскелл, привезший из Москвы в Лондон свою будущую жену Ларису, был приглашен на вечеринку, посвященную дню рождения Бёрджесса. Он вспоминал вечер разговоров о прошлом – Гаскелл тоже был апостолом – и книгах. Гаскеллу, который был на семнадцать лет моложе Бёрджесса, тот казался «персонажем П.Г. Вудхауса», но «культурным и интеллигентным». Он принял приглашение на ужин в квартире Бёрджесса – они ели цесарку, приготовленную экономкой, и Бёрджесс сказал, что хотел бы быть похороненным на Новодевичьем кладбище[1025].

Бёрджесс постепенно напивался и неожиданно заявил: «Конечно, здесь полно жучков. Я знаю, где они. – Он ткнул кулаком в сторону невидимых жучков. – В том углу. Я ненавижу Россию. Она мне отвратительна. Я коммунист, но я британский коммунист. И ненавижу Россию»[1026].

Бёрджесса не одобряли в британском посольстве. Персоналу было сказано всячески его избегать, поэтому он общался в основном с эмигрантами, многие из которых увлекались «выпеканием пирогов, варкой варенья и приготовлением крепких настоек и старыми английскими реликвиями». Романист Джим Риордан, учившийся в Москве в том году, вспоминал, что Бёрджесс часто заглядывал на благотворительные базары «Дейли уоркер», проводившиеся, чтобы привлечь деньги для Боевого фонда, в квартире переводчицы Хильды Перхам, в «расчете на домашний мармелад или его любимые коржики с тмином»[1027].

Риордан несколько раз встречал Бёрджесса или на похоронах британских коммунистов, или в его квартире, где он «с удовольствием демонстрировал целый ящик итонских галстуков и портновский ярлык на сшитых на заказ на итонской Хай-стрит костюмах». Узнав, что Риордан приехал из Портсмута, Бёрджесс ударился в воспоминания о «моряках», которых он знал, ночах, проведенных с ними в отеле «Кеппелз Хед», и своей сексуальной деятельности в районе красных фонарей. Но больше всего Риордану запомнился постоянный запах «алкоголя и табака, который смешивался с ароматом чеснока и гвоздики, которые он постоянно жевал, доставая из бокового кармана, словно жевательную резинку»[1028].

В то лето имело место самое странное спортивное событие в Москве – крикетный матч, проведенный Дональдом Маклином, который стал капитаном команды «Джентльменов» из восьми человек, против команды «Игроков» из семи человек, капитаном которой был корреспондент «Дейли уоркер» Деннис Огден. Судьей был Бёрджесс. Мелинда Маклин и другие жены игроков приготовили крикетный чай, к которому подавали сэндвичи с огурцами и икрой.

Более или менее ровная площадка, хотя и с дополнительными опасностями в виде коровьих лепешек, была найдена недалеко от дачи другого члена сообщества экспатриантов, переводчика и бывшего британского дипломата Роберта Даглиша. Хотя и находясь в меньшинстве, «Игроки» выиграли с 54 ранами и одной запасной калиткой. Этому в немалой степени помогли «раны, полученные бывшим американским шпионом, принимавшим бейсбольную стойку» – к большой досаде Маклина[1029].

В то лето журналист Эрик де Мони посетил Бёрджесса, желая выяснить, известно ли ему местонахождение Кима Филби, которого никто не видел после его исчезновения из Бейрута в январе. Ему открыла дверь седовласая экономка Бёрджесса Надежда и проводила в заваленную книгами комнату. Бёрджесс лежал на старой викторианской кушетке. На нем была пижама и грязный темно-синий шелковый халат.

«Его лицо было опухшим, кожа приобрела сероватый оттенок, но он умудрился сохранить некую вымученную веселость. А в жесте, которым он предложил мне подвинуть стул ближе, была даже феодальная величавость. Можно было бы представить, что мы встретились за рюмкой хереса в одной из комнат Оксфордского колледжа, если бы не одуряюще сильный запах русского табака. Но даже он не мог заглушить запах болезни, который почему-то обострялся ярким солнечным светом за закрытыми окнами. А разговор, начатый Бёрджессом, каким-то волшебным способом вернул нас в прошлое, во время, предшествовавшее его драматическому исчезновению вместе с Маклином. Все эти годы в Москве, казалось, не оставили на нем никакого следа. У меня создалось впечатление, что он так и не вписался в новую реальность, остался в России чужаком»[1030].

Бёрджесс сказал, что не имеет никакой информации о местонахождении Филби. Мужчины выпили бутылку венгерского бренди и долго беседовали, вспоминая общих друзей в Лондоне. Бёрджесс дважды позволил полностью остыть куриному бульону, который ему приносила экономка, предпочитая постоянно курить.

Все лето 1963 года Бёрджесс оставался в своей квартире. Он лежал на кушетке, одетый в пижаму и халат, выкуривал до шестидесяти сигарет в день и пил американский бренди или шотландский виски, которое заказывал упаковками. К нему несколько раз в день приходила медсестра, чтобы делать уколы. Однажды она не пришла, и Бёрджесс спросил Джона Миллера: «Старина, ты сможешь сделать мне укол?» – «Куда?» – спросил я, подозревая неприятности. – «В пятую точку, конечно. Она уже вся исколота»[1031].