На самом деле утечка информации касалась только Маклина, который, как считалось, находится на Кубе и может на пути в Прагу проехать транзитом через Великобританию. Местонахождение Бёрджесса оставалось неизвестным. В «Дейли экспресс» было сказано, что он пребывает в неком «доме для выздоравливающих под Ленинградом уже в течение двух недель. Он находится под медицинским наблюдением из-за проблем с сердцем, язвой и алкоголизма»[1013].

Стивен Харпер заехал к нему домой. Массивную обитую черной кожей дверь открыл Толя, все еще в пижаме, который сообщил, что Бёрджесс на Черном море и связаться с ним невозможно, но он звонил накануне вечером и велел «сообщать посетителям, что он уехал на Кубу или еще куда-нибудь»[1014].

На самом деле Бёрджесс находился в Сочи и при первой возможности вернулся в Москву, утверждая, что хочет внести полную ясность и не волновать мать, однако ему нравилось внимание к нему журналистов. Узнав, что он находится в номере Вульфендена в гостинице «Украина», Харпер поспешил через весь город и уже в гостинице в лифте встретил Джона Моссмана, корреспондента «Дейли экспресс». Впоследствии Харпер рассказал: «Мы ворвались в комнату 2702 и обнаружили Бёрджесса, которому тогда было около пятидесяти лет, сидящим на краю кровати. Он был без туфель – в одних носках, в руке держал стакан виски, и ширинка на его брюках была расстегнута. Вульфенден выглядел удивленным и поспешно убрал в ящик стола стопку отпечатанных листков. Пиджак Бёрджесса – сшитый на Бонд-стрит – висел на спинке стула. На лацкане была белая ленточка ордена Красного Знамени. Он был вручен Бёрджессу за заслуги перед Советским Союзом, но он всегда шутил, что орден ему дали за то, что он болеет за «Динамо»[1015].

Джон Моссман, желавший получить большое интервью, был приглашен на ланч. Он нашел Бёрджесса в плохом состоянии, имеющим лишний вес, страдающим от язвы и алкоголизма, что никак не повлияло на его блестящий ум. Он все так же обладал великолепным чувством юмора, которое использовал как против русских политических боссов, так и против западных политиков[1016].

Ланч, насколько помнил Моссман, состоял из жареного молочного поросенка, поданного его престарелой экономкой, и сопровождался таким количеством водки, виски и грузинского вина, что Бёрджесс «раз или два убегал в ванную, где его тошнило. Он объяснил, что у него больной желудок и виной всему – напряженный ритм его жизни в Москве. Одетый в потрепанную домашнюю куртку вишневого цвета, Бёрджесс ходил взад-вперед по комнате, говорил о «моем друге Гарольде Макмиллане» и вспоминал лондонские клубы. Он жаловался, что теперь ему приходится «довольствоваться рабочим клубом при Издательстве иностранной литературы», пока Толя (Моссман запомнил, что его звали Ян) бренчал на гитаре неподалеку.

«Видите ли, – говорил Бёрджесс, – я твердо верю в коммунизм, но не люблю русских коммунистов. Все было бы иначе, живи я в окружении британских коммунистов. Они лучше и намного дружелюбнее. А здесь я чужой. Они меня не понимают». После этого он глубоко вздохнул и резко сменил тему. Он закончил ланч в молчании, нарисовав на салфетке блестящий карандашный набросок Сталина[1017].

Моссман и Бёрджесс довольно часто встречались за ланчем в отеле «Москва», где жил журналист. Бёрджесс очень много пил. Как-то раз он с вызовом заявил, что обведет вокруг пальца французского администратора одной из лучших московских гостиниц. Моссман пытался разубедить его, но тщетно. Приехав в назначенный день в гостиницу, он увидел Бёрджесса в очереди, «ожидавшей администратора. Когда подошла его очередь, он назвался Льюисом Кэрроллом. «Но вы же Гай Бёрджесс!» – воскликнула встревоженная женщина, оказавшаяся женой корреспондента агентства Франс Пресс. Бёрджесс пьяно покачнулся, прошелся по вестибюлю и сделал вид, что мочится в камин»[1018].

Марк Франкленд, в то время корреспондент «Обсервера» в Москве, вспоминал визит Бёрджесса в 1962 году. «Выражение его лица было странным. Он явно провоцировал меня, ожидал, что я выкажу тревогу, и был готов немедленно съязвить, если я это сделаю. Глаза были большими и водянистыми, губы – полными и влажными. Мягкая фетровая шляпа, пальто из верблюжьей шерсти, все в пятнах и в нескольких местах прожженное сигаретным пеплом, довершали образ человека, готового, как Лоренс Оливье, сыграть Арчи Райса»[1019].

И Франкленд, и Бёрджесс были членами общества апостолов и много говорили о Кембридже. «С первых же минут нашей встречи стало ясно, что мысленно он все еще живет в Лондоне. Газета «Таймс», которую он читал каждый день, лондонские политические еженедельники и передачи Би-би-си были его библией. Ведь он знал большинство политических деятелей, о которых они писали, и многие из них были его друзьями»[1020]. Дав несколько интервью, Бёрджесс 24 апреля отбыл в Бухару и Самарканд – по пути Тамерлана и Чингисхана[1021].

По возвращении он написал Гарольду Николсону, опровергнув предположение, что он планирует вернуться. «У меня нет такого намерения. Я не строю подобных планов. Главным образом потому, что возвращение и процесс, который оно за собой повлечет, доставят боль и неприятности моим дорогим друзьям. …Правительство ее величества все так же пользуется плохими советами людей, которые однажды едва не арестовали Хильду Матесон как немецкую шпионку». Он выразил сожаление тем, что старые друзья, такие как Джеймс Поуп-Хеннесси, больше ему не пишут, и пожелание «встретиться с ними в Олбани»[1022].

Прессе не было известно, насколько серьезно болен Бёрджесс. На Пасху – в понедельник, 23 апреля, он написал письмо Эстер Уитфилд, в котором изложил свои пожелания.

«При любой операции случиться может все что угодно. Если что-то случится со мной – хотя такое маловероятно, я оставляю следующие распоряжения во избежание неразберихи. Необходимо собрать остатки на моих счетах в Ллойд-банке, Сент-Джеймс-стрит, и Монреальской трастовой компании, Сент-Джеймс-сквер. Там денег немного. Но я хотел бы, чтобы сумма была поделена на четыре части и в качестве сувенира передана следующим лицам: