Наряду с Коперником и Бруно, огромную роль в формировании ново- европейского стиля философского и научного мышления, в становлении новоевропейской философии и науки, а именно классической — эмпирической — методологии сыграл Леонардо да Винчи (1452-1519),

Из всех титанов эпохи Возрождения Леонардо, безусловно, является одной из самых оригинальных фигур. Уникальность его обусловлена универсальностью его кругозора, широта которого так далеко простирается, что фактически нет ни одной отрасли знания, которую бы он не затронул: он занимался анатомией, психологией, естественной историей, медициной, оптикой, акустикой, астрономией, ботаникой, геологией, физической географией, картографией, изучением атмосферы, математикой, механикой, физикой. В его рукописях встречаются рисунки летательных машин, парашюта и вертолета, новых конструкций и винторезных станков, печатающих, деревообрабатывающих и других машин, отличающиеся точностью анатомические рисунки, мысли, относящиеся к математике, оптике, космологии (идея физической однородности Вселенной) и другим наукам. Кроме того, он был великим художником-живописцем, скульптором и архитектором. Именно в этом тесном переплетении его интересов к технике, науке и искусстве кроется одновременно его величие и загадка его многоликого образа: мага, ученого, исследователя, инженера, изобретателя, художника и философа. В нем было что-то демоническое, «поистине дивное и небесное», что дало основание Вазари назвать его еретиком, предпочитавшим «куда больше быть философом, чем христианином»[499]. Созданный Вазари образ Леонардо глубоко и надолго укоренился в сознании европейцев. Так, известный русский символист Д. С. Мережковский во второй части своей знаменитой исторической трилогии «Христос и Антихрист»[500] показал, что демоническая фигура, демоническое творчество, духовные искания Леонардо воспринимались его современниками как выражение его еретических, антихристианских, а именно: языческих настроений. Этот ореол таинственности и демонизма, окружавший образ Леонардо, а также необычное разнообразие и разбросанность его интересов послужили основной причиной неоднозначных оценок его творчества.

Если деятельность Леонардо в качестве инженера, изобретателя и художника признана всеми, то по вопросу о его месте в науке и значимости его научных идей у историков науки имеется целая гамма мнений: от утверждения, что Леонардо — великий предтеча современной науки до мысли, что его идеи не имеют ничего общего с наукой. Так, известный историк науки Джордж Сартон характеризовал Леонардо как художника и механика, полагая, что он был скорее философом, чем инженером, и одним из величайших деятелей науки. Другой же, не менее известный историк науки А. Койре считал, что Леонардо гораздо больше инженер, чем ученый, самый великий инженер-художнизс и правильнее было бы видеть в нем человека практики, строящего не теории, а действующие приборы и машины, технолога, размышляющего над процессами и методами техники. А классик современной итальянской философии Бенедетто Кроче подчеркивал, сколь мало подходит Леонардо звание философа и что, скорее, ему пристало определение «тонкого, скрупулезного и неутомимого исследователя явлений природы и опытного учгеного, использовавшего законы природы для создания технических приспособлений»[501].

Эта дилемма: «Леонардо — человек техники или науки?» мне представляется крайне нелепой. Если обратиться к многочисленным сохранившимся записным книжкам Леонардо, являющимся кладезью его научных (теоретических и методологических) идей, то в них красной нитью проводится мысль о Юм, что «увлекающиеся практикой без науки — словно кормчий, ступающий на корабль без руля и компаса; он никогда не уверен, куца плывет. Всегда практика долэкна быть воздвигнута на хорошей теории»[502]. Именно великий Леонардо своим творчеством показал, как происходит переход технической мысли в научную, как внутри самой практики зарождается теоретическая мысль. Правда, сам этот переход завуалирован его недостаточно абстрактным, слишком мало систематизированным мышлением, а потому его реконструкция нуждается в огромной кропотливой работе.

Осуществление подобного рода реконструкции позволило бы увидеть в записных книжках Леонардо вызревание новой методологической парадигмы, основание которой образует эмпиризм. Отправной точкой методологических изысканий великого натурфилософа Возрождения явилось его намерение порвать с замкнутой схоластической традицией и вступить в прямой контакт с реальным, вещественным миром. «Многие, — отмечал в этой связи Леонардо, — будут считать себя вправе упрекать меня, указывая, что мои доказательства идут вразрез с авторитетом некоторых мужей, находящихся в великом почете…; не замечают они, что мои предметы родились из простого и чистого опыта, который есть истинный учитель»[503]. Стало быть, авторитету ученых мужей Леонардо противопоставил непогрешимый авторитет неписанной книги природы, ибо «вещи гораздо древнее письменности». Этим он заложил фундамент будущей новоевропейской науки.

Кроме того, ученым-схоластам, миру «рафинированных» ученых, пропитанному словесными дебатами и диалектическими (читай, софистическими) приемами, абстрактными (умозрительными) рассуждениями, ««криками» Леонардо противопоставляет мир художника-ремесленника, художника-механика, в котором истина добывается, экспериментальным доказательством и математикой. «И поистине всегда там, — читаем в заметках Леонардо „О себе и своей науке“, — где недостает разумных доводов, там их заменяет крик, чего не случается с вещами достоверными. Вот ■ почему мы скажем, что там, где кричат, гам нет истинной науки, ибо истина имеет одно-единственное решение, и когда оно оглашено, спор прекращается навсегда. А если сдор возникает снова и снова, то это наука лживая и путаная, а не достоверность, возвращенная к жизни… Истинная наука — та, которую опыт заставил пройти сквозь чувства и наложил молчание на языки спорщиков и которая не питает сновидениями своих исследователей, но всегда от первых истинных и ведомых начал продвигается постепенно и при помощи истинных заключений к цели, как явствует это из основных математических наук, то есть числа и меры, называемых арифметикой и геометрией, которые с высшей достоверностью трактуют о величинах прерывных и непрерывных»[504].