Звонила Эллендея, я ей передал твое предложение по поводу рецензии, на что она ответила: «Какую рецензию тебе еще нужно после той, что напечатали в «Нью-Йорк таймс»?». В «Нью-Йорк таймсе» действительно напечатали хорошую статейку, но в рубрике «шпионская литература» (17 февраля). Я-то убежден, что этого недостаточно, но Эллендея, мне кажется, никогда не могла развить успех книги в финансовый. Впрочем, нельзя много требовать от милой бабы, и не за это я ее люблю.

Наверно, недели через две мы все-таки с Машей полетим в Москву. Цены на билет огромные, и никакими московскими деревянными гонорарами мы не окупим расходы на дорогу. Однако другого выхода нет, моя книга[321] закончена (два с половиной года работы, это рекорд для меня), и издадут ее только в Москве (если издадут), я хочу издания, хотя бы ради «исторической справедливости». А то сейчас в эмиграции все так перестроились, что никто не помнит (или упорно не хочет помнить), как же все было на самом деле в застойные восьмидесятые.

Работая над книгой и беспрерывно крутясь около детей и внуков, я довольно сильно зарылся в подполье, и волны московских гастролеров меня слегка лишь затрагивали. Пожалуй, хорошо и душевно пообщались только с Арканом[322]. Создается впечатление, что наших доблестных соотечественников на Западе интересуют лишь те люди, через которых они могут приобщиться к каким-то благам. А что с меня взять? Даже редакция «Русской мысли», которая всегда меня побаивалась, но внешне сохраняла любезные отношения, совершенно элементарно отказалась печатать мои некрологи (в этих случаях, кажется, не спрашивают о партийной принадлежности) о Сереже Довлатове и о А.Я. Полонском.

Вчера, получив с большим опозданием Н.Р.С.[323], мы нашли твои большие «воспоминания и впечатления»[324]. Как всегда, прочли с удовольствием. Ты, Васенька, смотришь на жизнь еще с любопытством и на баб тоже заглядываешься. С чем тебя и поздравляю и желаю, как можно дольше продолжать в том же духе.

Обнимаем тебя и Майю.

Толя, Маша.

Ольга Бранецкая — Василию Аксенову Конец 1980-х — начало 1990-х

Я Вам пишу — чего же боле?

И это, собственно говоря, все.

Я Вас искала по всему миру. Надеюсь, в этот раз нашла. Через три дня я улетаю в Варшаву[325]. У меня к Вам просьба: очень не хочется переводить Вас по-пиратски, из советских журналов (в которых, надеюсь, Ваши произведения станут теперь появляться, раз уж СССР не так крепко на Вас сердит)[326]. Могли бы Вы прислать мне Ваши книги для перевода на польский язык? А еще — я издавна ищу адреса М. Шемякина, А. Львова и М. Аллена. Все они связаны некоей духовной нитью с Высоцким, которого я перевожу и издаю в Польше.

Откликнитесь, пожалуйста…

Ольга Бранецкая.

О том, что отношения между двумя знаменитыми советскими эмигрантами в Америке были далеко не безоблачными, известно давно, и это ни для кого не является тайной. Напряженность их отношений была заметна и со стороны. Так, Анатолий Гладилин, старинный друг Василия Аксенова еще по Советскому Союзу, потом по эмиграции (и после возвращения Аксенова на родину они остались ближайшими друзьями), вспоминая о Бродском, привел любопытную выдержку из письма Сергея Довлатова, с которым состоял в переписке. Довлатов объяснял в нем, почему так называемых шестидесятников, оказавшихся в эмиграции, бывшие соотечественники встречали порой не очень дружелюбно: «Они самоутверждаются. Их отношение к вам подкрашено социальным чувством, — писал Довлатов Гладилину. — Огрубленно — содержание этого чувства таково: «Ты Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем». Я не из Риги, я из Ленинграда (кто-то остроумно назвал Ленинград столицей русской провинции). Но и я так думаю. Или — почти так. И ненавижу себя за эти чувства.

Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым. Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен… А подобреть не может» (курсив мой. — В.Е.).[328]

Вот, так сказать, рассуждения общего порядка.

Но есть в этих не сложившихся в эмиграции взаимоотношениях Аксенова и Бродского отдельный сюжет, касающийся аксеновского романа «Ожог». Роман, по неоднократным признаниям автора, был его первым произведением, написанным совершенно свободно, без какой-либо оглядки на советскую цензуру. Он был написан еще до отъезда Аксенова из Советского Союза (авторская датировка — 1969–1975. — В.Е.), был абсолютно антисоветским, и власть, «всевидящему глазу» которой «Ожог» стал известен, страшно боялась его публикации на Западе. Боялась настолько, что Аксенов, защищая свою творческую свободу, даже мог какое-то время выдвигать определенные условия. Судя по его письму от 29 ноября 1977 года, роман уже в это время был переправлен за границу. Как видно из того же письма, «Ожог» вызвал неприятие Бродского, выраженное при этом в разговоре с издателем «Ардиса» Карлом Проффером в весьма грубой форме[329].

Однако об издании романа в США речь еще не шла[330].