– Давайте здесь пройдем, – прошептала она, показывая направо, вдоль Фонтанки.

Нам это было не по пути, но спорить с ней мне не хотелось, да и выглядела она не лучшим образом: вероятно, нынешний Петроград совсем не был похож на те картины, которые она, по собственным воспоминаниям или по фотографиям в «Ниве», успела сложить у себя в голове. Дома стояли неживые; парадные по большей части были заколочены, многие окна выбиты. Когда мы свернули с Невского, людей и экипажей стало попадаться меньше. Вдруг Мамарина взвизгнула и залепетала что-то, указывая вниз, на лед реки. Там, раскинув руки, лицом вниз лежал человек; чуть поодаль валялся его картуз. Ноги в рваных сапогах были нелепо сведены носками внутрь, как будто он собирался показывать балетное па.

– Это он, он! – истерически кричала Мамарина. – Это доктор. Петр Генрихович, вставайте! Эй, эй, помогите ему.

Она стала перелезать прямо через решетку набережной, что казалось чистым самоубийством: после недавних оттепелей лед, особенно рядом с берегами, вряд ли выдержал бы ее вес. Не помню, упоминала ли я ранее, что Мамарина, благодаря крупному телосложению, обладала значительной силой: так бы я ее, конечно, перехватила, но, поскольку я держала Стейси (тем временем проснувшуюся и немедленно зарыдавшую), я могла действовать только одной рукой. Ее крики и сама нелепая сцена, в которую мы оказались вовлечены, привлекли лишнее внимание, так что вокруг нас уже начала собираться разношерстная толпа.

– Допилась барынька, – пробасил кто-то сочувственно.

– Сей год многие пьють без просыпу, – подхватил писклявый бабий голос.

Мамарина обернулась.

– Да поднимите же его! Он простудится!

Помощь прибыла с неожиданной стороны: к нам быстрыми шагами приблизились двое в штатской одежде, но с красными нарукавными повязками и с оружием: очевидно, это была какая-то красная полиция, заведенная большевиками, чтобы поддерживать в городе хотя бы видимость порядка. Были они совсем молодыми, почти мальчиками, хотя на их юные лица легла уже какая-то особенная печать неправедно доставшейся и во вред используемой власти, которая бывает иногда у докторов, привратников или сторожей.

– Что тут происходит? – обратился один из них ко мне. Судя по особенному петербургскому выговору, был он из благородных – может быть, студент или гимназист восьмого класса.

– Моей спутнице показалось, что вот тот мужчина на льду – ее старый знакомый.

– Вот этот мертвец?

– Да.

– Ох эти расстроенные нервы… – насмешливо протянул юноша и, сняв с плеча винтовку, вдруг выстрелил прямо по лежащему на льду телу. Ма-марина завизжала. Даже сквозь окутавший нас кисленький дымок видно было, как дернулась нога покойника, когда в нее попала пуля, – но очевидно, что никакой живой человек не мог бы вынести такого. По льду побежали несколько сизых трещинок.

– Уводите-ка свою подругу, – сказал мне гимназист с красной повязкой. – Народ сейчас как будто не в себе, не приведи чего на вас набросится.

Мамарина, потерявшая после выстрела весь свой запал и только взглядывавшая с ненавистью заплаканными глазами на стрелявшего, дала себя увести. Я понимала, что затишье это ненадолго, так что лихорадочно соображала, где бы нам отсидеться: возвращаться домой она, скорее всего, отказалась бы, а являться в таком состоянии для разговора с ложным дядюшкой было бы неразумно. К счастью, вскоре справа показалась небольшая церковь, и я, ни слова не говоря, повела Мамарину к ней. Не знаю в точности, на что я рассчитывала – может быть, на особенное умиротворение, снисходящее обычно в храме на всякого крещеного человека, а может быть, мне просто хотелось ненадолго присесть и дать отдых руке: хоть Стейси и весила совсем немного, но к исходу второго часа даже это легкое бремя начинало тяготить.

Как я и надеялась, в церкви нашлась небольшая скамеечка, где мы со Стейси смогли передохнуть, пока Мамарина рассеянно бродила внутри, машинально крестясь перед огромным, резным, к самому потолку уходившим иконостасом. Людей было мало, так что я могла присматривать за ней, не спуская с нее глаз. В какой-то момент она подошла к батюшке под благословение и, кажется, сумела ему сказать что-то, что его удивило, но, секунду помешкав, он отпустил ее, перекрестив. Стейси вновь задремала.

До дома на Большой Морской мы добрались без всяких приключений. Это был старый двухэтажный особняк в самом конце улицы: раньше это означало, что настой богатства и пресыщенности, явственно разлитый в здешнем воздухе, начал немного выдыхаться (министры и промышленники старались селиться поближе к Невскому), теперь же это не значило ничего. Таблички у двери были предусмотрительно скручены, но пытливый представитель какого-нибудь ревкома быстро бы сообразил, что дело тут нечисто: судя по следам, их было всего две, так что внутри жили типичные буржуи. Входная дверь была не заперта, швейцар отсутствовал, а когда мы вошли внутрь, то убедились, что и жители – по крайней мере те, что некогда занимали квартиру на первом этаже, – тоже куда-то подевались. Впрочем, немудрено – защищавшие их квартиру тяжелые дубовые двери были даже не взломаны, а как будто выдавлены внутрь, словно крепостные ворота под натиском стенобитных орудий. Для приличия постучав, мы вошли внутрь.

Хотя мне и казалось, что за минувшие полгода-год я повидала всякого, увиденная картина поразила меня до глубины души. Вероятно, вломившиеся туда большевики искали какие-то ценности, спрятанные хозяевами: это могло бы объяснить, почему вскрыт паркет или выпотрошены стулья. Но в какой-то момент, похоже, демон разрушения овладел ими, полностью их себе подчинив, ибо в большей части содеянного нельзя было найти никакого практического смысла. В первой комнате, вероятно столовой, шкафы стояли нараспашку с выломанными дверцами, а пол был покрыт осколками фарфора и стекла; большая хрустальная люстра была сорвана, разбита и брошена тут же, посередине. Стол, скособочившись, стоял в углу – у него была выломана ножка, которой, используя ее как дубинку, крушили остальное. Примечательно, что варвары не тронули висевшие тут же семейные портреты: очевидно, им доставляло особенное удовольствие бесноваться под взглядами, хоть и нарисованными, бывших владельцев.

Из столовой вел коридор, все двери вдоль которого также были распахнуты. В комнате, служившей, очевидно, будуаром хозяйки (вся она была некогда обтянута розовым шелком, обрывки которого по-прежнему кое-где свисали со стен), пол был завален осколками большого зеркала, деревянная опустевшая рама которого валялась тут же. В следующей комнате, библиотеке, на полу лежали груды книг, причем нападавшие не просто вывалили их из шкафов, но и, собрав в кучи, вероятно, прыгали на них, чтобы сильнее испортить. Книги были в основном старые, еще прошлого века, в коричневых телячьих золототисненых переплетах. Некоторые из них были просто разорваны пополам. Судя по стоявшему