Обе эти попытки отца Петра I [осада Риги и постройка кораблей в Дединове], хотя и не привели непосредственно к благоприятным результатам, тем не менее свидетельствовали о стремлении тогдашнего государства к морям, о его усилиях пробиться к ним. Это обстоятельство понимал сам Петр. Он далек был от убеждения, что все началось только с него. Наоборот, он считал себя обязанным установить преемственную связь с этими первыми попытками построения морского флота и стремлением к морям и засвидетельствовать об этом в официальном документе: «Но, хотя тогда и не воспоследовало, однакож странным образом от вышепомянутого начинания, яко от семени, нынешнее морское дело произошло таким образом». Далее царь изложил историю постройки первых судов в России его отцом: приглашение из Голландии капитана Давида Бутлера с компанией мастеров и матросов, строительство ими корабля «именем Орел» и яхты, или галиота, и отплытие на первом в Астрахань. Это была первая попытка постройки иноземцами по иностранным чертежам судна на Русской земле. Тем не менее хотя корабль и был сооружен, однако плавать на нем было тогда невозможно. Балтийское море находилось в сильных руках Швеции, Черное и Азовское – Турции; Каспийское море небольшой своей частью принадлежало России, но пути к нему были преграждены своими же, русскими людьми, ушедшими на окраину государства от государственных повинностей и социальных тягот. «Но в то время забунтовал Разин, – пишет Петр, – и яко противник всякого добра оные (корабли. – Н. В.) разорил, капитана убил. А протчие ушли в Персиду и оттоль в Индийскую компанию».

Поставив своей целью разом пробиться к трем морям для свободного развития Русского государства, Петр, сокрушив препятствия у Балтийского моря, со стороны сильной тогда Швеции и стоявших за ее спиной европейских государств, [и] подавив восстания у Каспийского моря, встретил у третьего моря – Черного – и внешнего и внутреннего врага. Предстояло и того и другого преодолеть.

После закрепления за Россией двух морей Петр обратил свой взор на Днепр. Задавшись целью провести сухопутную дорогу вдоль его течения и сделать сквозной водную магистраль через Днепровские пороги, Петр издал в 1724 году, 13 февраля, указ об исследовании возможностей для установления прямого и сплошного пути к Черному морю: «Надобно ведение о следующем ‹…› место ниже порогов, есть ли удобное для строения крепости в своем рубеже»[1041]. Во второй редакции указа к этому распоряжению тоже собственной рукой Петра было прибавлено: «Также и пороги осмотреть, не мочно ль разобрать»[1042]. Для осмотра и составления плана работ был послан к границам государства, к острову Хортице, военный инженер, иноземец, находившийся тогда на русской службе, – де-Кулонк[1043]. После сделанных им изысканий, в 1724 году, 26 октября, он доносил из Киева адмиралу Апраксину о произведенной им работе: «А близ Днепра дорогу и другие инже[нерные] дела все окончал, что повелено было мне делать указом». Но одного из порученных ему дел он выполнить не смог – осмотреть пороги Днепра, «которые лежат в дальнем расстоянии за российской границей». Де-Кулонк так объяснял причину своего неуспеха: «А оных порогов осмотреть было мне невозможно против данной мне инструкции, понеже близ оных живут запорожские казаки и непрестанно ездят в степи и ни по которому образу невозможно мне видеть пороги без страху»[1044]. Ранняя смерть помешала Петру завершить его стремление к Черному морю, сделать Днепр судоходным, а Черное море вновь Русским морем. Эта задача была им оставлена для выполнения последующим поколениям.

Описанием печальной судьбы экспедиции к Каспийскому морю на корабле «Орел» Петр окончил первую, историческую часть своего обращения к читателю Морского устава. Вторая часть его предисловия содержала изложение современных Петру событий, ставших для последующих времен ранней зарей русской научной техники, ее первыми всходами. Знакомство русских людей с техникой Запада началось с астролябии, которую князь Яков Долгорукий привез из Франции – быть может, для украшения своего стола «курьезным» предметом. Она потом была украдена у него или завалялась в княжеской кладовой, как бот боярина Н. И. Романова в его амбаре. Старому князю было мало интереса в астролябии. Другое дело – живому, любознательному мальчику, каким был в то время Петр, будущий основатель русской техники.

В повествовании Петра об этом моменте все исторично и весьма колоритно: и старый князь, привезший из Франции ненужную ему, но «курьезную» вещь и вскоре затерявший ее; и молодой царь, воспитанный в условиях жизни обычного дворянского недоросля, окруженный темными людьми, начиная с дворни и кончая наставниками и воспитателями, но любознательный, стремившийся все узнать, научиться пользоваться невиданным дотоле прибором; и иноземец-доктор, обслуживавший верхи московского общества своей иногда сомнительной медицинской наукой; и голландский купец Франц Тиммерман, представитель культурной страны, общительный, обладавший некоторыми начатками истинных научных познаний, – к нему-то и обратился молодой Петр через доктора Захара Фан-дель-Гульстра[1045]. «И оной доктор в скором времени сыскал голландца, именем Франца, прозванием Тиммармана, которому я, – пишет Петр, – вышеписанные инструменты (вновь привезенные из Франции по просьбе Петра князем Долгоруким астролябию и готовальню. – Н. В.) показал, которые увидев, сказал те же слова, что и князь Яков говорил о них, и что он употреблять их умеет. К чему я гораздо пристал с охотою учиться геометрии и фортификации». Этот момент и нужно считать истоком нашей русской технической науки. Определяя данное явление выражением самого Петра, следовало бы сказать: «…странным образом от вышепомянутого начинания, яко от семени, нынешнее морское (прибавим: и всякое иное техническое. – Н. В.) дело произошло». И действительно, обучившись сам «гораздо» и «с охотою» вышеназванным наукам, Петр стал посылать – сначала «неволею» – для этой науки за границу молодых своих подданных, которые потом также начали «гораздо приставать с охотою учиться», а в следующем поколении – и по доброй воле стремиться к науке, как это можно видеть на примере Михайлы Ломоносова, родившегося незадолго до написания Петром изучаемого [нами] документа.

Останавливается Петр и на начальном периоде русского кораблестроения. Поводом, возбудившим [его] интерес и в этой области техники, как и к занятиям геометрией и фортификацией, явилось также случайное обстоятельство: находка в селе Измайлове на «алленом» («льняном» у Устрялова[1046]) дворе тоже ненужной ее владельцу, боярину Миките Ивановичу, но «курьезной» вещи – «аглинского бота». Также и в этом случае никто из русских людей – приближенных царя не мог объяснить любознательному Петру особенностей заброшенного иноземного судна. Пришлось обратиться к тому же голландцу, Францу Тиммерману. Этот последний и разъяснил царю назначение бота и преимущества его перед русскими судами, [а кроме того,] привел к нему одного счастливца, ускользнувшего из рук Степана Разина после уничтожения им корабля «Орел», [а] именно констапеля Карштена Брандта. Любопытно, что создателю нашего военного и торгового флота при первых шагах изучения им корабельного дела казалось противоестественным и невероятным движение судна против ветра. «Франц мне сказал, – пишет Петр, – что он (бот. – Н. В.) ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру, которое слово меня в великое удивление привело и якобы неимоверно». Приглашенный констапель Брандт починил бот, установил мачту, прикрепил паруса и пустил бот «лавировать» по реке Яузе, чем и доказал на опыте Петру, что в ходе судна против ветра нет ничего «неимоверного».