И как шедевр совкизма: самый талантливый русский поэт-женщина – Арина Родионовна.

Энергия целевого пусто– и суесловия: апологетики шестидесятничества с собой во главе.

Театр одного актера с активным подключением зрителя-слушателя. Герой-любовник в сочиняемой им в стихах мелодраме – вот его амплуа. Однако в дружбе Женя открыт, искренен и щедр, чем пользуются многие и далеко не всегда платят той же монетой. Меня включая, чему свидетельство все мои тексты, где он фигурирует, в том числе этот. Но текст – это святое, самое святое, поверх всех других обязанностей: дружеских, семейных, любовных, человеческих. Тем более – этот: на пороге двойного бытия. Как Вийон: я у всех прошу прощения.

Впрок, загодя, на всякий случай, не знамо за что.

Или знамо?

За подгляд, за подслуш, за вуайеризм, за цитаты из писем и разговоров, за сплетни на месте фактов, мне неведомых, за тогдашние и нынешние суждения, да хоть за сторожевую мою память, а что мне – держать ее на цепи? К черту поводок, ошейник, намордник! ату! ату! ату! Сам человек – есть оксюморон, цитация и повтор. «Но ты это уже говорил! – обрывает меня Лена. – Повторы сокращают жизнь…»

У Лены патологическая неспособность выслушать фразу до стоящей в ее конце точки. Подслушать – да, дослушать – нет. Говорю о личном опыте. Все мои оральные высказывания кончаются отточиями. То есть не кончаются никогда. Или сама ставит точку в моем предложении, где запятая. Мы привыкли – нас, евреев, обрезают. Как сказал Юз, на полуслове. Преждевременная эякуляция: словесная. Еще точнее: эрекция без оргазма.

То ли дело проза – спасибо, Лена! Никто тебя не прерывает, никто с тобой не спорит – дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум… А куда он меня влечет? И насколько он свободен? Смахивает на записки сумасшедшего? Дай Бог! Могу справку предъявить, что хоть и не ку-ку, но нахожусь под постоянным наблюдением врача-психиатра. Нет, не кусаюсь, для окружающих безопасен, но существую исключительно благодаря транквилизаторам и антидепрессантам. Без них – о-го-го! Лучшее лекарство – эта вот книга моего безумия. Пусть на бумаге – хоть на бумаге! – дать волю моему рациональному безумию, а оно так и прет из меня. Не устаю цитировать Юнну – «сломать стереотип и предпочесть сумбур», что самой ей удавалось крайне редко: чего ей не хватало в поэзии, так это отваги. Имею в виду художественную. Взамен ее иногда заносило, но это был расчет взамен сумбура. У Флобера: он приобрел часы и потерял воображение. Бесконтрольное воображение и есть косноязычие, как у Фолкнера в первой – лучшей – части «Шума и ярости», написанной идиотом. Иррациональное рационально, безумство систематично. Или я недостаточно псих, чтобы быть писателем? И только смерть оборвет меня на полуфразе, на полуслове – sapienti sat. Может, Лена, с ее раздражительным недослушиванием, и есть подобие смерти? Разве это не везение – при жизни близко, на каждодневном уровне, узнать смерть?

– Здравствуй, Смерть Елена Константиновна! Как поживаешь?

Однажды мы с Леной Клепиковой присутствовали при дикой испепеляющей супружеской ссоре Евтушенко с Галей. У нас самих тогда еще таких не было. Всё впереди.

Кстати, и «Бьют женщину» и «Бьет женщина» написаны Вознесенским под впечатлением семейных баталий Евтушенок, и оба-два упрекали Андрея в эстетском невмешательстве. А что он мог сделать, тем более трусливого десятка! Писатель – вуайор по определению. Зато получились стишки: один даже неплох, другой – из рук вон. На что я обратил внимание: даже в этих евтушенковских ссорах был наигрыш, театр – я не верил в них, пока они не развелись. Ну, в самом деле, разве можно так вдрызг разругаться из-за того, что Женя неправильно прочел «Двенадцать» Блока? Что от Жени не отнимешь – он искренно и истинно любит русскую поэзию, что позже выразилось в составлении фолиантов ее антологии. Вот его главный подвиг в русской поэзии! Подвиг подвижничества, бескорыстия и любви. Вот что – и за что – ему зачтется. А не «Бабий яр», стих слабый и велеречивый, профанация темы, хотя, конечно – признаю – дело не в стихе, а в самом факте его публикации. Реакция русского читателя, далекого от поэзии: «Я почувствовал себя евреем, когда прочел». Собственно, и «Бабий яр», и «Антология» – одной природы, если вести отсчет на шкале судьбы ЕЕ: высшие его достижения не в поэзии, но как гражданина и культуртрегера.

Чужие стихи ЕЕ читал хорошо, но под себя – как если бы сам их написал. С выражением и надрывом. Что я терпеть не мог, привыкший к отстраненной питерской, а потом американской манере. Ведь даже в раббинально-канторском завывании Бродского был монотон, плюс он забывал или проговаривал слова и строчки, а стихи называл стишками, стишатами. Ласково, уменьшительно, снисходительно, как бы не придавая значения главному делу своей жизни – из застенчивости? из суеверия?

Евтушенко, наоборот, свои и чужие стихи вещал, мелодраматизировал, закатывал глаза, приглушал голос до шепота, а потом оглушал нас грохотом, как будто перед ним не несколько добрых его знакомцев, а стадион безликих слушателей-зрителей. Слушать его было немного неловко, стыдно, а то и невыносимо. Галя Сокол, б. жена Луконина (нерасписанная, без штама в паспорте) и б. любовница Межирова, просто озвучила нашу с Леной Клепиковой молчаливую реакцию на евтушенковское интонационное, с выражением, чтение, но набросилась на Женю так грубо, что нам стало еще более неловко из-за ее слов, чем из-за евтушенковского чтения. Как будто мы подглядели и подслушали что-то запретное, непристойное. Ну, скажем, как они трахаются. Тем более, мы помнили, как носился Женя ночью по Коктебелю, когда у Гали обнаружилась то ли непроходимость, то ли перитонит, а больница была только в Феодосии. Честно говоря, в этой заботе о заболевшей жене Женя тоже слегка переигрывал, но лучше я прикушу здесь язык. Плохой хороший человек? В ту московскую ночь мы с Леной ушли от Евтушенок пристыженные и оплеванные, словно их взаимные плевки достали и нас.

Чего не помню – когда это было: до или после нашего переезда в Москву, который состоялся не только без участия КГБ, но в тайне от него – еще одно опровержение самораспускаемых гэбухой тогда слухов о ее всесилии.

А вчера у нас с Леной был скандал почище евтушенковского – на весь дом, с приходом нижнего соседа и угрозой вызвать полицию, bla-bla-bla. Обновили квартиру.

И тут вдруг позвонил неожиданно Женя Евтушенко из Оклахомы.

Never say never!

Пару лет дулся на меня за публикацию «Моего друга Джеймса Бонда» в иммигрантской прессе о его и Бродского контроверзах и обвинял, что «некто Соловьев хочет поссорить меня с покойником». Будто при жизни они были неразлейвода! Будто не сам Бродский ставил ему палки в колеса до самой смерти, будто не говорил про него прилюдно и печатно (в интервью), что рядом срать не сядет и даже вышел из Американской академии в знак протеста, что туда почетным членом приняли Женю:

«На мой взгляд, это – дурной человек, негодяй – это мое личное ощущение, основанное на личном опыте, – но, кроме того, это чрезвычайно вредная фигура на литературном и политическом горизонте. И состоять с ним в одной организации я просто не считаю для себя приемлемым».