Они тянутся к моему лицу и замирают, прижавшись к щеке.

Я такого не ожидала. Я об этом даже не мечтала. Его прикосновение, теплое, сухое и нежное, напоминает любовную ласку. Мои слезы скатываются у него между пальцами, и он отдергивает руку. Он засовывает ее в рот и пьет мои слезы, мое горе.

Астрид Прескотт протягивает мне сына, и его ручонки обнимают меня за шею, а его теплое уютное тельце согревает мне грудь.

— Пейдж, — говорит она, как будто ничуть не удивившись моему появлению, и делает шаг назад, чтобы я могла войти. — Где же ты так долго пропадала?

Николас

Пейдж удалось в одиночку испортить Николасу день. Николас знает, что жаловаться ему больше не на что. Операция прошла довольно сносно, все его пациенты выздоравливают, но появление Пейдж вывело его из равновесия. Николас работает в публичной больнице, и она имеет полное право в ней находиться. Его угроза позвать охрану была именно угрозой, и ничем больше. Увидев ее возле палаты своего пациента, Николас разнервничался, а ведь он никогда не нервничает на работе. После расставания с ней его пульс еще несколько минут не мог прийти в норму, как будто после сильного потрясения.

По крайней мере, ей не найти Макса. Она за ним не ехала. Он заметил бы ее машину. Должно быть, она приехала позже. А значит, ей неизвестно, что за Максом присматривают его родители. И она ни за что на свете не догадается, что Николас смирил гордыню. Более того, он уже начал получать удовольствие оттого, что Астрид и Роберт Прескотт вернулись в его жизнь. А если даже допустить, что Пейдж все же побывала у их дома, что ж, мама ее наверняка не впустит. Она не простит ей той боли, которую она причинила ее сыну.

Николас заходит к себе в кабинет, чтобы забрать пиджак. Ему пора возвращаться домой. Несмотря на табличку с его именем на двери и на то, что у него есть собственная секретарша, это по-прежнему кабинет Алистера. Картины на стенах — это совсем не то, что выбрал бы Николас. Вся эта морская параферналия вроде секстанта и медного штурвала тоже совершенно не его стиль. Он предпочел бы кабинет в зеленых тонах с охотничьими картинами на стенах, настольной лампой с зеленым абажуром, мягкой кушеткой, обтянутой клюквенного цвета шелком. Да, впрочем, все что угодно, лишь бы не белые и бежевые тона, доминирующие у него дома, которые так ненавидела Пейдж с ее склонностью к ярким цветам и которые, как начинает понимать Николас, его тоже абсолютно не привлекают.

Николас кладет руку на штурвал. Быть может, когда-нибудь… Он знает, что хорошо справляется с обязанностями заведующего кардиоторакальной хирургией. Сэйджет практически сообщил ему, что если Алистер решит сократить нагрузку или полностью уйдет на пенсию, то его должность достанется Николасу. Сомнительная честь. Николас так долго об этом мечтал, что совершенно естественно влился в новый график заседаний, собраний и лекций резидентам и хирургам других больниц. Но эта дополнительная нагрузка и необходимость быть все время на высоте оставляют ему все меньше времени для Пейдж и Макса.

Николас качает головой. Он хочет быть как можно дальше от Пейдж. Она ему больше не нужна. Стиснув зубы, он сгребает документы, которые необходимо просмотреть перед завтрашним днем, и запирает за собой дверь кабинета.

В восемь часов вечера на Сторроу-драйв очень мало машин, и дорога до родительского дома занимает у Николаса всего пятнадцать минут. Он отпирает входную дверь и входит в прихожую.

— Привет! — окликает он, слушая эхо собственного голоса под высоким потолком. — Где вы, ребята?

Он входит в гостиную, превращенную в игровую комнату, но там никого нет. Он заглядывает в библиотеку, где любит проводить вечера его отец, но там темно и холодно. Николас начинает подниматься по лестнице. Вытертый восточный ковер заглушает его шаги.

— Привет! — снова зовет он и слышит смех Макса.

Когда Макс смеется, смех зарождается у него где-то в животе. К тому времени, как звук вырывается из горла, у него трясутся даже плечи и весь он сияет как солнышко. Николас обожает смех сына так же сильно, как ненавидит его пронзительный плач. Он идет на этот звук, который доносится из одной из спален, переоборудованной в детскую. У двери он опускается на четвереньки, чтобы войти в комнату в образе тигра и удивить Макса.

— Макс, Макс, Максимилиан, — рычит Николас, толкая головой приоткрытую дверь комнаты.

Астрид сидит в единственном кресле — огромной белой качалке. Макс расположился посредине пушистого бело-голубого ковра. Одной рукой он вцепился в ворс, а второй опирается о колено Пейдж.

Астрид поднимает голову, но Пейдж не замечает появления Николаса. Она поочередно дергает Макса за пальчики босых ног, начиная с большого и заканчивая мизинцем, а затем проворно пробегает пальцами по всей ноге малыша. Он взвизгивает и заливается хохотом, откидывая голову.

— Еще? — спрашивает Пейдж, и Макс хлопает ладошками по ее ноге.

На мгновение сознание Николаса заволакивает странный красный туман. Он в растерянности смотрит на Пейдж, не в силах осознать тот факт, что она находится в одной комнате с его сыном. Она кажется ему невероятно юной. Ее рыжие волосы рассыпались по плечам, а рубашка выбилась из-за пояса джинсов. «Этого не может быть!» — говорит он себе. Но Макс, который теперь вопит даже при виде почтальона, проникся к Пейдж такой любовью, как будто она никуда и не исчезала. Пейдж тоже ведет себя как ни в чем не бывало! Николас вспоминает, как он ночами напролет ходил с плачущим Максом на руках, не зная других способов заставить его уснуть. Он даже брал книги из библиотеки, чтобы выучить слова детских песенок и считалок. А Пейдж сваливается как снег на голову, усаживается на пол рядом с Максом, и вот он уже безмятежно играет в манеже из ее ног.

Вдруг перед глазами Николаса молнией пролетает картинка: Пейдж делает ему бутерброд, выскребая остатки соуса из консервной банки. В полпятого утра она, как обычно, готовит ему ланч и провожает на работу.

— Увы, — говорит она, позвенев ножом по пустой банке, — тут больше ничего нет.

Оглядевшись в поисках посудного полотенца и не найдя его, она вытирает руки о ночную рубашку, не заметив, что Николас за ней наблюдает.

Пейдж ни разу не приготовила ему ланч с тех пор, как родился Макс. И хотя Николас не собирается ни в чем обвинять новорожденного или признаваться в ревности, он вдруг осознает: с тех пор как родился Макс, Пейдж ему уже не принадлежала. Он стискивает ворс ковра кулаками, совсем как Макс. Пейдж вернулась не ради него. Пейдж вернулась ради Макса. Скорее всего, она проследила за ним до больницы только для того, чтобы убедиться в том, что он не помешает ее общению с Максом. И хотя это нисколько не должно его беспокоить, потому что он от нее отрекся, ему все равно больно.

Николас делает глубокий вдох и ждет, пока приступ боли сменится вспышкой гнева. Зрелище Пейдж, играющей с его сыном, почему-то не будит в нем ярость. Он, сощурившись, наблюдает за ними и пытается понять, что напоминает ему эта картинка. И вдруг понимает: Макс смотрит на нее, как на божество. Точно так Пейдж когда-то смотрела на Николаса.