Удара не последовало.

— Ты обещал одолжить мне триста тысяч, — вдруг жалобно сказала Лариса. — Впрочем, если ты не можешь… Тогда поменьше. Сколько дашь. Я верну.

Моя спина ощутимо напряглась и она, наверное, почувствовала это.

«Я еще после всего увиденного должен давать ей деньги в долг, — раздраженно подумал я. — Только бы не не видеть эту бесстыжую рожу! Вот повернуться бы и сказать ей: проси деньги у того, перед кем ты сегодня ползала раком на коленях. Пусть он тебе и дает!»

Но ничего подобного я не сказал. Только протянул ей двести тысяч и произнес:

— Я тут потратился. Вот тебе двести. Потом отдашь.

— Спасибо, — сказала Лариса, но не ушла, а продолжала стоять сзади, наблюдая, как я застегиваю чемодан.

— Послушай, — вдруг неожиданно сказала она. — А может, мне можно было бы поехать с тобой?

От неожиданности я резко повернулся, и чемодан упал на пол с глухим стуком.

— Со мной? — поразился я. — Куда?

— Ну, к тебе, — смущаясь, ответила она. — Мне здесь очень тяжело оставаться. Я бы хотела хоть на время куда-то уехать. Вот я и подумала…

Она помолчала секунды три и добавила:

— Ты ведь один там живешь?

От такого нахальства я даже онемел на некоторое время. Поднял чемодан, поставил его. Потом искоса посмотрел на Ларису, чтобы удостовериться в том, что она говорит все это серьезно. Она была серьезна. Это меня возмутило еще больше. Это надо же, набраться такой наглости…

Если бы она еще была нормальной женщиной, то я, может быть, действительно как вдове брата предложил бы ей свою помощь и поддержку. Но теперь, когда я знал о ней такое…

— Ты знаешь, — спокойно сказал я. — Мне, конечно, известно, что в некоторых племенах в Африке или еще где-то там принято брать в жены вдову брата… Но мы не в Африке живем.

— Я и не просила, — ответила она. — Я только хотела уехать куда-нибудь отсюда… Чтобы не сидеть тут.

Ее лицо пылало. Она, вероятно, была возмущена моим ответом, хотя старалась не показывать виду. Но меня все это уже не волновало.

— Я должен поехать один, — произнес я твердо, давая тем самым понять, что этот несуразный разговор окончен и не следует его продолжать. Лариса повернулась, я услышал, как скрипнули половицы, и вышла. Слава Богу, подумал я.

Попрощались мы сухо. Лариса хотела по привычке поцеловать меня в щеку, но я инстинктивно так шарахнулся от нее в сторону, что она все поняла.

— Тебе удалось что-нибудь узнать? — спросила она у меня, и ее рот опять перекосился от напряжения.

— Кое-что, — ответил я. — Достаточно для того, чтобы желать уехать отсюда как можно скорее. — После этого я не выдержал и спросил ее: — Кстати, а где же все-таки ценности Васи? Или деньги, которые за них выручены? Я ведь так и не понял.

Лариса секунду смотрела на меня расширившимися глазами, потом вдруг резко припала к дверному косяку, так что, даже ударилась головой. И зарыдала. Это произошло мгновенно, я даже опомниться не успел.

— Их нет, — произнесла она сквозь рыдания. — Их больше нет… Не спрашивай меня об этом. Я все равно ничего не понимаю в том, что случилось.

— Просто мне кажется, — сказал я, — что Вася погиб именно из-за этих побрякушек. А теперь ты ничего не можешь сказать.

Лариса продолжала плакать и сквозь слезы и всхлипывания повторяла:

— Нет, не знаю. Не скажу, не знаю… Их нет.

«Вероятно, именно от этого меня и предостерегал голос по телефону, — подумал я. — Наверное, именно это он имел в виду, когда требовал чтобы я уехал, и не „совал нос“. И вообще — ничего я сейчас тут не добьюсь. На самом деле пора ехать, а не вести разговоры с этой бабой».

Я ушел, хлопнув за собой дверью. Когда я спускался по лестнице, я еще слышал ларисины рыданья из квартиры. Из той квартиры, где жил мой брат. Где он был предан собственной женой. И ушел в последний раз на приготовленную для него мучительную смерть.

Я пришел на вокзал. Хотел по дороге зайти к следователю, но вспомнил, что воскресенье, и в милиции никого нет. Билет я купил свободно и сел в купе. Через полчаса поезд тронулся. Наутро я должен был быть дома, на месте.

Что ж, пора приниматься за дело,

За привычное дело свое,—

процитировал я себе слова Блока и уставился в темное окно, в пробегающие рельсы, в строения по краям дороги.

Голос, который звонил мне, не принадлежал Шмелеву. Но я не сомневался, что звонок да и само избиение было вызвано тем, что он «засек» меня утром, когда я выходил после него из здания. Это он распорядился избить меня, чтобы я получше понял, с кем имею дело, и испугался…

О, ему это удалось. Испугался я сильно. И пусть кто-нибудь попробует меня в этом упрекнуть.

После того, как я видел, во что превратили моего брата, у меня не было сомнений в том, что этим людям-зверям ничего не стоит убить человека. А бороться с ними я не могу. Вон милиции сколько, а ничего сделать не могут. Наверное, сами опасаются связываться.

Вот у них как все ловко! Утром меня увидел Шмелев, а через два часа меня уже поджидали добрые молодцы на машине. Избили меня и тут же доложили об исполнении. И тут же позвонил мужской голос… Милиции так точно и быстро никогда бы не сработать. Так что, может быть, не зря они сами бояться. Куда им…

И вообще, у меня было полное ощущение, что меня взяли и обмакнули с головой в чан с дерьмом. Все, что я увидел и пережил за эти дни — изуродованное тело моего брата, Шмелев с Ларисой, парни в парадной и мужской голос с рассказом о раскаленном штыре — все это рождало у меня ощущение оплеванности, растоптанности и полного и безраздельного торжества зла над добром.

А человек не может существовать в такой ситуации. Он погибает. У него ломается что-то внутри.

Из этой ситуации есть два выхода. Первый — это путешествия в различные царства. Как это проделывает Борис. Ему хорошо — как ни бьет жизнь, что бы там ни смущало, как бы беспросветно не было все вокруг, ему легко. Потому что в столе лежит коробочка, а в ней — два царства. Белое и красное. Куда хочешь, туда и беги.

Видимо, то же самое ощущал Игорь Северянин, когда сходил с ума от тоски