но родители более десяти лет продолжали ежемесячно оплачивать ее телефон. Сейчас неловко радоваться этой игрушке. Все как-то грустно.

— Держи, милая, — говорит мама, ставя передо мной тарелку с дымящейся яичницей. — Не беспокойся, я не забыла про твой кофе.

Я улыбаюсь ей. Наверное, это и есть материнская любовь. Интересно, а моя мама тоже вот так заботилась и ухаживала за мной, как за сокровищем? Сомневаюсь. Думаю, тогда я лучше бы ее запомнила. Когда я думаю о ней, единственное, что приходит на ум, — фотография в рамке, которую отец держит на каминной полке. Если бы не снимок, я бы даже не помнила ее лицо. Я начинаю поедать яичницу. Идеально нежная, чуть подсоленная.

— Спасибо, мам, — говорю я, глотая.

Я не замечаю, как кружка выскальзывает у нее из руки, слышу только грохот, когда она разбивается о пол.

— Бля… ты в порядке? — вырывается у меня. Я тут же пожалела, что матернулась, но мама, похоже, ничего не заметила. Она опустилась на кафельный пол и неистово вытирает дымящийся черный кофе. Вокруг нее разбросаны осколки кружки. Я поднимаюсь, чтобы помочь ей.

— Прости! — шепчет она, поднимая на меня глаза.

— Ничего страшного. Я помогу тебе.

— Не надо. Это моя вина. Я такая дура.

Я беру мусорный пластиковый пакет и опускаюсь на колени рядом, чтобы помочь ей собрать фарфоровые осколки.

— Прости, пожалуйста, Бек, — говорит она все еще приглушенным голосом.

— Все в порядке. Подумаешь!

— Ты ведь им не скажешь? — спрашивает она.

Она смотрит на меня, как испуганный ребенок. На тряпке, которой она вытирает пол, кроме коричневых кофейных пятен проступили красные.

— Ты порезалась? — спрашиваю я, хватая ее руку. Кожа между большим и указательным пальцами рассечена.

— Ничего. Это наказание за мою неуклюжесть.

— Я уберу здесь. Ты промой руку и наклей пластырь или что-нибудь на рану.

— О, Бекки. Ты была такой милой девочкой. Если бы я только уделяла тебе больше внимания. Мне так жаль.

Впервые я испытываю к ней глубокую жалость. Она винит себя за то, что случилось с Бек.

— Все в порядке, мам. Только перевяжи руку. — От вида крови, которая течет из раны, мне становится нехорошо.

Мама встает и моет руку. Я вытираю кофе с пола и выбрасываю осколки чашки в мусорное ведро.

— Ну вот, как новенькая! — Я пытаюсь подбодрить ее, хотя и не привыкла играть роль воспитателя.

— Я должна была чаще показывать тебе, какое ты сокровище, — говорит она с отрешенным видом.

Я думаю о своем отце — сказал бы он такое обо мне? Он не думал, что я сокровище. Я просто мешалась под ногами.

— Все в порядке, — пытаюсь утешить ее. — Сейчас я вернулась и буду хорошей дочерью.

— Просто будь самой собой, ничего другого мне не нужно. — отвечает она.

Мама крепко сжимает мою руку. Она говорит серьезно. Мне не нужно играть какую-то роль, чтобы она полюбила меня. Она и так любит.

— Ты нужна мне. Ты ведь не покинешь меня снова? — тихо говорит она, уставясь в мойку. Она выглядит такой уставшей и сломленной.

— Нет, — отвечаю я.

Она поднимает глаза и как будто видит меня по-настоящему. В ее взгляде надежда, и любовь, и страх. Это ошарашивает.

— Обещаешь? — спрашивает она.

— Обещаю, — отвечаю я и не шучу. Не знаю, когда приняла это решение, но я уверена, что не вернусь назад. Я так тяжело работала ради этой новой жизни. Я заработала ее собственной плотью. Вне всякого сомнения, на этот я раз я пойду на все.

Подходя к голубому «холден-коммодору» Андополиса, замечаю, как он затыкает что-то за воротничок своей рубашки. Он улыбается мне, когда я открываю дверь, сажусь рядом и пристегиваю ремень безопасности.

— Доброе утро! — здороваюсь я веселым теплым голосом.

— Доброе утро! Как ты себя сегодня чувствуешь?

— Очень хорошо. Было так чудесно снова оказаться в своей кровати.

— Я очень рад.

В машине сильно пахнет разогретой едой. Видимо, он завтракал по дороге сюда.

— И куда мы поедем? — спрашиваю я.

— Я подумал, что мы прокатимся до станции и сделаем небольшой крюк. — Он включает зажигание и дает задний ход. — Посмотрим, может, ты что-нибудь вспомнишь.

Он поворачивается, чтобы посмотреть в заднее окно, и рубашка натягивается на его груди. Я вижу очертания нательного крестика на цепочке на шее. Отворачиваюсь к окну, чтобы скрыть улыбку. Католик. Это объясняет комплекс вины. Все будет проще простого.

— Знаю, это причиняет боль, но я хочу, чтобы ты попыталась вспомнить ночь похищения. — Он нажимает на кнопку на своей двери и опускает стекла с обеих сторон. — Возможно, какие-то запахи или звуки помогут тебе.

Какое-то время мы едем молча. За окнами мимо нас мелькает Канберра. Этот город совсем не похож на Перт. Мы кружим по предместьям; повсюду разбросаны островки кустарников, контрастирующие со строгой архитектурой без излишеств.

Дома все ухоженные и новые, со свежеокрашенными заборчиками и тщательно постриженными лужайками. Здесь нет старых домов с террасами или коттеджей, к которым я привыкла; все выглядит так, будто построено в пятидесятых годах. Когда мы начинаем подъезжать к городу, дорога становится шире и величественнее. По краям появляются бесконечные фонтаны и большие помпезные здания. Повсюду идеальная чистота и симметрия. Никакой грязи, присущей большим городам; наоборот, все выглядит продезинфицированным.

Мы заворачиваем на парковку полицейского участка.

— А сегодня мы будем одни? — спрашиваю я. Меньше всего мне хочется, чтобы рядом ошивался отвергнутый Малик. Малейший промах будет означать катастрофу.

— Наша психолог очень хочет побеседовать с тобой.

Не думаю.

— Я хочу говорить только с вами, — настаиваю я.

— Не волнуйся, сегодня мы не будем торопиться. Думаю, она сможет по-настоящему помочь, когда ты будешь готова.

Может, этот парень действительно идиот.

Снова положив мне руку на спину, он ведет меня в ту же комнату, где мы были вчера. Диванчики и игрушки по-прежнему там, но сегодня появился еще телевизор со старым видеоплеером. Андополис ничего не говорит по этому поводу, когда садится на диван напротив меня.

— Как все прошло вчера вечером? — интересуется он.

— Как в сказке, — сентиментально вздыхаю я, мой голос звучит приторно сладко.

— Даже представить себе не могу.

Он смотрит на меня немного странно. После улыбки на лице остается какое-то напряжение. Я знаю, он испытывает вину, но это нечто большее. Такой обеспокоенный взгляд. На секунду мне становится любопытно, прячет ли он дома фотографии Ребекки. Я бы не удивилась.

— А это для чего? — спрашиваю, кивая на телевизор. На самом деле я просто хочу, чтобы он перестал на меня пялиться. Уже мурашки по коже бегают.

— Это чтобы подтолкнуть твою память, — говорит он,