Мало кто мог долго проработать на такой специфичной работе и при этом сохранить здоровую психику. Немногие сотрудники Майрановского выдерживали ежедневные издевательства над людьми и убийства. Специфика работы давала о себе знать. Филимонов начал серьёзно пить после 10 «экспериментов», Муромцев не смог продолжить работу после 15 «опытов». В своём прошении о реабилитации, посланном на имя Генерального секретаря ЦК КПСС в 1955 году, Григорий Майрановский указывал, что из-за стресса сотрудники Щеголев и Щеглов покончили жизнь самоубийством, Филимонов, Григорович и Емельянов превратились в алкоголиков или заболели психически, а Дмитриев и Маг стали неработоспособными. Из-за хронического алкоголизма Филимонов был уволен из центрального аппарата МГБ в 1947 году и совсем из МГБ в 1949-м. Несколько раз его направляли в психиатрическую больницу с галлюцинациями об отравленных умирающих заключённых и тех, кого он расстрелял.

Информация о работе «камеры» была настолько засекречена, что и сегодня мало что можно рассказать о ней. Вот как описал «камеру» бывший сотрудник Главной военной прокуратуры полковник юстиции Владимир Бобренев, имевший доступ к следственным документам Григория Майрановского и Лаврентия Берии:

«Под лабораторию… выделили большую комнату на первом этаже углового здания, что в Варсонофьевском переулке. Комната была разделена на пять камер, двери которых с несколько увеличенными глазками выходили в просторную приёмную. Здесь во время экспериментов постоянно дежурил кто-то из сотрудников лаборатории… Почти ежедневно сюда поставляли заключённых, приговорённых к расстрелу. Процедура внешне походила на обычный медицинский осмотр. “Доктор” участливо расспрашивал “пациента” о самочувствии, давал советы и тут же предлагал лекарство…»

Как рассказывал потом Блохин, он приводил в лабораторию «дряхлых и цветущих по состоянию здоровья, по полноте — худых или тучных, иногда присутствовал при умерщвлении сам и всегда приходил в помещение Майрановского, чтобы закончить операцию…» Одни отравленные умирали через три-четыре дня, некоторые мучились с неделю. Пришлось от дигитоксина на время отказаться: НКВД требовались более эффективные средства[375].

С дигитоксином не совсем все понятно. Дело в том, что в настоящее время это лекарственный препарат, который увеличивает силу сердечных сокращений и нормализует ритм работы сердца. Под влиянием препарата улучшаются общее состояние и сон, уменьшается или исчезает одышка, устраняются отеки, нормализуется мочеотделение. Разумеется, при передозировке возможны проблемы, но без смертельного исхода. Возможно, поэтому от него и отказались.

Затем принялись за изучение безвкусовых производных иприта. Причем этим начали заниматься раньше, чем в Третьем рейхе. Подобные изыски с ипритом проводились и в Германии на заключённых Заксенхаузена в 1939 году. Результаты экспериментов закончились неудачно: яд обнаруживался в трупах жертв.

Дальше в дело пошёл рицин — растительный белок, содержащийся в семенах клещевины. К экспериментам подходили очень тщательно, испробовали разные дозы. Сколько людей пострадало при испытаниях, трудно себе представить. Другие яды, такие как дигитоксин, таллий, колхицин, опробовались на 10 «подопытных». Если жертва не умирала в течение 10–14 дней, её убивали более привычными способами[376].

В конце концов, был найден яд с требуемыми свойствами — «К-2» (карбиламинхолинхлорид). Он убивал жертву быстро и не оставлял следов. Согласно показаниям очевидцев, после приема «К-2» «подопытный» делался «как бы меньше ростом, слабел, становился все тише. И через 15 минут умирал»[377].

Препарат «К-2» — карбиломинхолинхлорид — впервые дал осужденному с пищей (до этого экспериментировали на животных) сам Майрановский. Почти сразу же началось расстройство желудка. Здоровый, крепкий мужчина метался по камере, словно подранок. Очевидно, он все понял. Несколько раз подбегал к тяжелой железной двери с налившимися кровью глазами, ожесточенно колотил по ней кулаками, ногами и опять бежал к параше… Он весь взмок, слюна шла так сильно, что он, пока мог, не отрывал руку ото рта. Прямо на глазах человек как бы уменьшался в росте, слабел, становился все тише, тише. Вскоре затих совсем. Судебно-медицинский эксперт дал заключение, что смерть наступила от слабости сердечной мышцы. Майрановский тоже подписал фиктивный акт, не удосужившись узнать, почему в нем не упомянута фамилия умершего.

Создавая методику введения ядов в организм людей, сотрудники лаборатории дали волю фантазии. Подмешивали отравляющие вещества в пищу, напитки, использовали медицинские шприцы. Все это срабатывало, конечно, но требовало соответствующих условий, рассчитывать на которые закордонные разведчики практически не могли.

Предложение создать трость — «кололку» поступило из Первого управления (внешняя разведка), от работавшего тогда там Филимонова. Майрановскому поначалу оно не понравилось, уж больно веяло от всей этой затеи детективщиной, точнее, игрой в детектив. Филимонов настаивал, и Майрановский решил попробовать. Мастера отыскались опять же под боком — в камерах внутренней тюрьмы НКВД. Тросточка получилась изящная, легкая. Настоящее произведение прикладного искусства. Просто невозможно даже предположить, что внутри она содержала смертоносное ядовитое жало. Были и другие закамуфлированные орудия убийства: зонты, самопишущие ручки и прочие замаскированные под обиходные предметы «кололки». Только во время экспериментов в лабораторных условиях из камер вынесли несколько десятков «ужаленных» невзначай людей.[378]

В годы Великой Отечественной войны «камера» входила в состав Четвертого управления НКВД-НКГБ СССР (разведка и диверсии на оккупированной противником территории), которое возглавлял Павел Анатольевич Судоплатов. В это время лаборатория занималась производством в большом количестве специальных средств для диверсионных групп, партизанских отрядов и агентуры, действовавших в немецком тылу.

В ноябре 1944 года Григорий Майрановский даже был по одному приказу вместе с руководителями управления Павлом Судоплатовым и Наумом Эйтингоном награжден орденом Красной Звезды «за выполнение заданий в тылу противника». Ранее, в 1943 году, он получил «Знак Почета», в 1944 году был награжден медалью «За оборону Москвы», а в 1946 году получил орден Отечественной войны 1-й степени и медаль «Партизану Отечественной войны» 1-й степени[379].