Какое отношение сказанное имеет к написанию «Гипсового трубача»? Самое непосредственное. Напомню, «Апофегей», вышедший в «Юности» в 1989-м, стал не только эротическим прорывом, но и политической акцией. В этой повести я весьма язвительно изобразил конфликт между Горбачёвым и Ельциным (но особенно поглумился над Борисом Николаевичем), а именно этот конфликт определял всю тогдашнюю политическую ситуацию в стране. И даже в мире! Яне шучу. Судите сами: беспозвоночный Горби стремительно терял контроль над страной под названием «СССР». Власть мог перехватить человек решительный, с объединительными намерениями, готовый на всё, чтобы остановить распад. Например, маршал Дмитрий Язов. И подавляющее большинство населения его бы с радостью поддержало! Но Язов оказался гуманитарием, он наизусть знал всего «Василия Тёркина», а вот решимостью, необходимой спасителю отечества, не обладал. Надеюсь, на Страшном суде мировой истории это учтут! Других сильных фигур не нашлось. Одних волевых лидеров, наподобие ленинградского Романова, обезвредил ещё Андропов. Других успел вытолкнуть на пенсию Горбачёв. Третьих вроде Макашова и Рохлина нейтрализовали уже при Ельцине.

А тем, кто жаждал распада СССР, важно было, чтобы власть у лучшего немца Горби отобрал решительный человек, но не с объединительными, а с разрушительными намерениями. И такой человек нашёлся – Борис Ельцин. Но его ещё надо было привести к рычагам. Это с годами кажется, что всё произошло именно так, ибо иначе быть и не могло. Могло! Вспомните, как Ельцин вдруг не прошёл в Верховный Совет РСФСР, и никогда бы не стать свердловскому прорабу первым президентом России, не уступи ему своё депутатское место прекраснодушный сибирский профессор Казаник. Тогда всё и завертелось. А если бы профессор не уступил? Иной раз бывают такие моменты, когда история похожа на уравновешенные весы и случайный комарик, присевший на одну из чаш, способен непоправимо качнуть рок событий в ту или иную сторону.

«Апофегей» вышел именно в такие дни, в 89-м, и не случайно вызвал шквал негодования в либеральном стане, где именно с тех пор я стал навсегда персоной нон-грата. Ельцин на митингах вынужден был объяснять, что клеветническая повестушка написана по гнусному заказу «партократов» на радость «агрессивно-послушному большинству». Так витиевато в ту пору либералы называли основную часть народа, не желавшего развала страны и безоглядного прыжка в рынок. Нет, я не страдаю манией величия и понимаю: моя сатира на будущего «царя Бориса» являлась крошечной частицей неудавшегося сопротивления силам распада. Но всё-таки, чёрт возьми, и я повитал в высших сферах геополитики…

А теперь, отбросив иронию, зададимся вопросом: надо ли писателю участвовать в политических битвах? Убеждён: надо! Ибо затворяться в замок из слоновой кости в ту пору, когда какие-то мерзавцы затевают извести твою родину, – подло и недостойно. Но есть другая сторона медали: писателя обычно захватывает эмоционально-нравственная стихия борьбы, и ему совершенно неведомы тайные союзы, сговоры, комплоты, компромиссы, которые в конечном счёте определяют исход схватки. Писатель – трепещущий флаг на башне, а какие тем временем идут переговоры в этой самой башне за обильным столом, ему, бедному, развевающемуся на историческом ветру, неведомо. Потом, спустя годы, многое становится яснее, понятнее. И мы умиляемся над «Летом Господнем», над сладким плачем по канувшей Росеюшке. Но почитайте, что писал тот же Иван Шмелёв до революции. Что его возмущало и бесило? Да примерно то же самое, что стало умилять через двадцать лет.

А помните у Георгия Иванова, моего любимого поэта:

А ведь уж какой был либерал, масон и антимонархист Георгий Иванов, фу-ты ну-ты! Кстати, последние годы он жил во Франции в одиночестве, даже в остракизме – кара за симпатии к немцам во время оккупации. А куда деваться, если у него жена, поэтесса Одоевцева, из прибалтийских немок?

Но вернёмся в бурный 1990 год. После скандального «Апофегея» я, молодой, полный «весёлой злобы» литератор, засел наконец за «Гипсового трубача». Название явилось само собой из песни, которую мне всё-таки удалось сочинить для композитора Тенгиза. Надеюсь, он жив и благоденствует в новой Грузии, независимой, как цветок персика. Сюжет повести под влиянием политических треволнений претерпел изменения и обрёл откровенно перестроечные черты. Нет, пионерский лагерь остался. Сохранилась и беззаконная страсть, бросившая вожатого-практиканта Львова в нежно-хваткие объятия замужней воспитательницы Зои. Однако ночные отлучки парочки из спального корпуса, их упоительные бесчинства в росистых июльских травах выследил и заснял лагерный фотограф, ранее отвергнутый пылкой, но разборчивой Зоей. И вот снимки ложатся на стол директора лагеря Добина, злобного партократа, сброшенного с аппаратных высот на эту унизительную должность за какую-то жуткую провинность. Утром Зоя, ещё не остывшая от своего позднего женского счастья, вызвана к начальству, ей предъявлены уличающие фотографии и ультиматум: или снимки отправляются прямиком к законному мужу – человеку ревнивому, военнослужащему и вооружённому, или она идёт на компромисс. А именно: на днях в лагерь попариться в баньке приезжает большой начальник, от которого зависит, скоро ли окончится опала Добина. Если Зоя как следует поработает веничком и бонза останется доволен, в этом случае…

Кстати, такие укромные баньки для своих имелись тогда во всех приличных учреждениях, там велись тайные беседы о политике, несовершенствах социализма и переговоры о поставках фондированных материалов. Пили там, конечно, много. Не обходилось, говорят, иногда и без добровольных дам в крахмальных простынках. Но это, в сущности, и весь компромат, который, клокоча от возмущения, перестроечная литература наскребла на «красных директоров». Метнуть баскетбольную команду проституток на своём личном самолёте в Куршевель и устроить там дебош в самом дорогом отеле – такое совдеповским воротилам не могло пригрезиться даже в самых похмельных снах. Да им никто и не позволил бы.

Окончание сюжета я помню смутно, так как повесть застопорилась в самом начале. Кажется, Зоя призналась любимому, что вынуждена принять гнусное предложение. Ослеплённый гневом, Львов сначала мчится среди ночи к фотографу и бьёт его с той смачной, умелой жестокостью, которую так любят описывать литераторы, с детства не умеющие драться. Далее путь мстителя лежит к злодею Добину, и, кажется, справедливость торжествует: от развратного директора как раз в это время выбегает в слезах то ли поруганная пионерка, истекающая девственной кровью, то ли красногалстучный отрок испорченной ориентации.

Окрылённый, Львов летит в милицию, но там сидят добинские дружки и соратники по разврату: правдоискателя сразу вяжут за избиение фотографа, и ближайшие годы он проведёт не в вузе, а на зоне. Однако покалеченный папарацци всё-таки успевает настучать вооружённому мужу о готовящейся афинской ночи в лагерной баньке. Тугие частые выстрелы нарушают сонный покой пионерского лагеря. Такого количества трупов старый ворчливый опер, вызванный на место преступления, не видел со времён наступления немцев на Москву…