Миссис Мансон сделала деликатный глоток и поведала мне, что мистер Фридландер повел себя не совсем честно, когда встретился со мной, потому что мои манеры и акцент показались ему ужасно раздражающими. Он подумал, что решать должна она сама, поэтому отправил к ней посыльного с вопросом, можно ли назвать этому шотландцу ее имя. Она согласилась встретиться со мной, ибо скрывать ей нечего, а возможность поговорить с иностранцем она всегда приветствует.

— В последнее время в прессе северян так чернят нас, южан, что вы, возможно, сможете нас простить, если мы будем не очень гостеприимны.

— Что ж, учитывая обстоятельства, все это понятно.

Я объяснил ей, зачем пришел, и поблагодарил за то, что она согласилась встретиться. Она очень хотела взглянуть на мой набросок. Я развернул его, и она воскликнула:

— Ну как же, я прекрасно помню это лицо! Вы сказали — Полуночник? Насколько я помню, отец называл его по-другому. — Она рассеянно посмотрела в окно. — Не могу припомнить. Сэмюэл… Кажется, Сэмюэл.

— В Африке его звали Тсамма. Возможно, имя поменяли на европейское, близкое по звучанию.

Она наклонилась ко мне с сияющими глазами.

— Теперь я уверена, что его звали Сэмюэл. Но это было не меньше пятнадцати лет назад.

— Я полагаю, семнадцать.

— Когда он у нас появился, я была еще девочкой. Моему отцу требовался помощник, вот его друг и предложил ему Сэмюэла. Насколько я помню, он был немым. Для нас это было настоящим потрясением.

— Немым? Нет, человек, которого я разыскиваю, прекрасно говорил. Во всяком случае, когда…

Мысль о том, что работорговцы перерезали ему голосовые связки, заставила меня похолодеть и замолчать.

— Еще кофе? — предложила она.

— Нет, спасибо. Миссис Мансон, когда ваш отец скончался, Сэмюэла продали. Во всяком случае, мне сказали так. Вы не знаете, куда?

— Боюсь, что нет.

— А кто его купил?

— Не думаю, чтобы мне об этом говорили.

— Может кто-нибудь припомнить?

— У меня есть двое братьев, но они намного младше меня. Тогда они были совсем детьми. Не думаю, чтобы они знали. Но если хотите, я спрошу их.

— Я был бы вам очень признателен. — Я не смог скрыть разочарование.

— Мистер Стюарт, мне очень жаль, что я не смогла вам помочь, — сладко проговорила она. — Хотелось бы сделать больше.

— Может быть, вы знаете кого-нибудь еще, кто интересовался Сэмюэлом?

— Не думаю. Он работал в задней комнате папиной мастерской. Его никто и не видел.

— А что вы скажете о его настроении?

— Думаю, он чувствовал себя неплохо. Хотя был довольно замкнутым. Он умел писать и вел что-то вроде дневника, это я хорошо помню. Однажды он написал мне стихотворение, хотя я и не помню сейчас, о чем. Вообще, как вы можете понять, весьма необычно видеть негра, который что-то пишет.

— А дневник, который он вел — он не у вас?

— Нет. Боюсь, что опять вас разочарую, но я представления не имею, куда он делся.

— Это… это я научил его писать.

— В самом деле? — расцвела она. — Как замечательно!

— Он был очень умен. — Я прикрыл глаза рукой, чтобы не выдать нахлынувших чувств.

Она быстро подошла ко мне, словно пыталась успокоить упавшего ребенка, и умоляющим тоном сказала:

— Ах, мистер Стюарт, неважно, что вам рассказывали, неважно, что именно вы читали, но не у всех нас умерли чувства по отношению к рабам. Лично у меня есть два хороших друга-негра, более ценных, чем вся остальная моя собственность. Они оказали мне неоценимую помощь в воспитании детей. Мистер Стюарт, молю вас, поймите, многие из нас понимают, что рабство оказывает плохую услугу не только неграм, но и белым. Это большое зло.

Она вытащила из рукава кружевной платочек и прикоснулась им к уголкам глаз, и тут меня озарило — да она же играет, и делала это с самого начала встречи!

— Работорговля — это ужасно, — провозгласила она. — Я убеждена в этом всем сердцем! Но для нас все слишком поздно. — Она скорбно опустила голову и глубоко вздохнула, якобы успокаиваясь. — Рабство и мы неразлучны два столетия. Покончить с этой традицией означает совершить самоубийство. На Севере хорошо развита промышленность, и она обеспечивает им благосостояние. А здесь, где есть только табачная промышленность да небольшой порт, мы не проживем без труда негров. Вот чего никак не поймут авторы передовиц на Севере. — Она стиснула руки, словно собираясь произнести пылкую молитву. — Без наших традиций и ценностей мы погибнем. Они — тот ковчег, в котором мы все плывем. А северяне по-прежнему жаждут увидеть, как мы тонем в море крови. Я не верю, что шотландец, человек, принадлежащий к народу, который так долго страдал под английским игом, сочтет это справедливым.

Миссис Мансон пообещала, что известит меня в моем пансионе, если братья сумеют сообщить ей какую-нибудь стоящую информацию. Я покинул ее дом в смятении, недоумевая, было ли хоть одно слово из сказанного искренним.

Вечером обрушился темной пеленой дождь, в сопровождении громовых раскатов и вспышек молнии. Снедаемый тревогой, я закрыл глаза и стал вспоминать, как Полуночник в первый раз ушел из нашего дома в Порту, следуя за грозой.

Следующий час я провел, скорчившись над письменным столом, и писал письмо детям. Я рассказал им, что Александрия — прекрасный город с красивой пристанью, и что у меня все хорошо. Я снова просил прощения за то, что уехал от них, и пообещал, что вернусь как можно быстрее.

Я завернул в бумагу две пары сережек из филигранного серебра, купленных после обеда в ювелирной лавке — розы для Эстер и колокольчики для Грасы — и бережно положил их в конверт.

Представив себе, как девочки будут в них выглядеть, я начал еще одно послание, на этот раз жене:

«Ненаглядная Франциска, я сейчас в стране, в которой никого не знаю, и меня обуревают сомнения. Американцы либо лгут мне, либо высмеивают меня, и я не всегда понимаю, чего они добиваются. А в своих кошмарах я не понимаю Полуночника, да и себя тоже. Однажды ты пообещала, что отправишься со мной куда угодно, и я бы так желал, чтобы ты была со мной сейчас. Но нет у нас власти, чтобы защитить тех, кого мы любим. Теперь я понимаю это лучше, чем когда-либо, и это ужасает меня, когда я пробуждаюсь по утрам. И я чувствую…»

Я окунул перо в чернила и понял, что нет смысла добавлять что-то еще к письму, которое никто никогда не прочтет. Скомкав написанное, я поджег листок и бросил его в камин, а потом смотрел, как пламя вновь отделяет меня от Франциски.

Утром хозяйка пансиона, миссис Ван Зандт, посоветовала мне отнести набросок в невольничий загон, через который ежегодно проходят тысячи чернокожих перед отправкой в Чарльстон и другие города Юга.

— Раз уж вы ищете себе негра, — доверительно сообщила она, — вам стоит сходить на аукцион; цены там вполне разумные.