Выйдя на палубу, я, однако, подумал, что людей там немного; это впечатление создавалось из-за ее размеров: смотровая палуба была длиной в 550 метров, а поскольку их было две, то, если бы все население корабля разместилось на палубах в один ряд, люди стояли бы друг от друга на расстоянии пяти метров.

«Гея» то ускоряла ход, то тормозила, поворачивала то влево, то вправо, поднималась и спускалась и снова начинала скользить по все более сужающейся спирали. Все эти маневры, плавные или резкие, едва ощущались, и только небо иногда вращалось каким-то удивительным образом и так быстро, что звезды преображались в сверкающие вихри, между которыми мчались, словно два пылающих факела, ртутно-белая Луна и голубая Земля. Через несколько минут у меня закружилась голова от этих «звездных фейерверков» и «звездопадов», я присел на скамейку, повернувшись спиной к звездному зрелищу, и закрыл глаза. Когда же открыл их, небо было совершенно неподвижно. Это меня удивило: я чувствовал силу тяжести, как будто корабль по-прежнему вращался вокруг продольной оси. На мой вопрос инженер Утенеут объяснил, что «Гея» действительно продолжает вращаться в одну сторону, однако «глаза» телевизоров, передающих панораму пространства, двигаются в противоположном направлении, и зрителю кажется, что по отношению к звездам корабль неподвижен.

– Так, значит, непосредственно мы небо не видим сквозь эти стеклянные стены? – сказал я. – А я-то думал, что это гигантские окна!

В этот момент в толпе, наблюдавшей за небом, загомонили. Я встал и заглянул в черную бездну. Далеко внизу, так что нужно было прижаться лицом к холодной плите, чтобы это увидеть, на фоне мириадов звезд мигали маленькие цветные фонарики – розовые и зеленые. Между ними быстро сновали изящные ракеты, похожие на серебряных рыбок, плавающих в черной воде.

Мы как раз пролетали над детским межпланетным парком. Случайно или намеренно «Гея» замедлила движение и даже начала несколько снижаться. Земля осталась за кормой, и ее свет не мешал свободно рассматривать картину, разворачивающуюся внизу. Не без волнения узнавал я хорошо знакомую с детства модель нашей Солнечной системы, построенную в межпланетном пространстве. Солнце изображал огромный, пылающий золотом шар; неподалеку от него плыл вулканический Меркурий, дальше бежали белоснежная Венера, голубая Земля и оранжево-красный Марс. В глубине лениво кружили модели крупных планет: Юпитера, полосатого Сатурна с его кольцами и четырех ледовых планет: Урана, Нептуна, Плутона и Цербера. Как раз в «улицы» парка, размеченные частыми световыми буями, вплывали астрокары с детьми-экскурсантами. Они четко следовали по каналам, цветастые берега которых были образованы длинными ожерельями огоньков, определяющих направление маршрутов. Вот они обошли пылающее Солнце, извергавшее настоящий огонь, и стали рассматривать планеты. Проворно описав круг около Меркурия, подлетели к модели Земли. На определенном расстоянии от модели – сидя в астрокаре – трудно было отличить нашу родную планету от этого стеклянного глобуса диаметром в двадцать метров, освещенного изнутри, так велико было сходство. Мне показалось, что я слышу вопли удивления и восторга, какими дети неизменно встречали «чудодейственное» появление «близнеца» Земли. Я попытался отыскать модели Юпитера и Сатурна, но они были слишком далеко и терялись во мраке.

«Гея» долго висела над межпланетным парком, я подумал даже, не случилось ли что-нибудь. Потом, однако, вспомнил, что астрогаторы ведь тоже были когда-то детьми.

На третий день жизни на «Гее», заглянув с утра в пустую больницу и пройдясь по операционному залу, я поднялся на лифте на пятую палубу, которую неофициально, но единодушно назвали «городом». Эта палуба являла собой систему из пяти прямых коридоров, сходившихся своими концами в двух больших залах. Лифт доставил меня в один из этих залов – овальный, с цветником и белой мраморной скульптурой посередине; в плавно закругляющейся стене открывались пять входов в просторные, похожие на улицу коридоры, каждый из них освещенный лампами разного цвета. Посреди коридоров тянулись узкие цветочные клумбы, на стенах с большой фантазией были нарисованы фасады домов. Только входные двери на этих картинах были настоящие и вели в квартиры. Я пошел по коридору, освещенному лимонно-желтыми лампами. Пресытившись бесцельным хождением, я собирался вернуться, как вдруг заметил в отдалении знакомую коренастую фигуру Тер-Хаара. Мы оба обрадовались этой встрече.

– Изучаешь «Гею»? – спросил он. – Прекрасно! Знаешь, как назывались улицы в древних городах? По профессии их обитателей: Гончарная, Сапожная, Кузнечная… Здесь перед тобой древний обычай в новом виде: мы сейчас на Улице физиков; вернись мы в другой зал, увидели бы зеленую – Улицу биологов, розовую – кибернетиков…

– А зачем разноцветное освещение? – спросил я. – Похоже на какой-то карнавал…

– С одной стороны, для разнообразия, а с другой – для облегчения ориентировки. Так ты не заблудишься в нашем городе. Теперь тебе надо познакомиться с людьми, а эта история будет подлиннее…

Он стоял, слегка расставив ноги, и потирал пальцами подбородок.

– О чем ты задумался? – спросил я.

– Да вот думаю, куда нам для начала направиться.

Он взял меня под руку. Пройдя несколько шагов, мы остановились перед изображением домика под соломенной крышей, на которой сидел в гнезде тоже нарисованный белый аист и, забавно выгнув шею, смотрел на нас.

– Вот здесь живет Руделик, – сказал Тер-Хаар, останавливаясь. – Я хочу, чтобы ты с ним познакомился поближе. Он того стоит.

– Это тот самый?..

– Да, знаменитый специалист, атомный физик. Позволь, пожалуйста.

Он открыл дверь. Мы оказались в небольшой передней, в конце которой была другая дверь. Историк пропустил меня вперед. Я вошел и сразу же остановился, потому что меня окружала темнота. Слегка подталкиваемый коллегой, я сделал еще шаг и замер в изумлении.

Прямо передо мной на черном как смола, усеянном звездами небе высились круто уходившие вверх ребристые скалы, то черные, то белые – как раскаленное железо. Иссеченные вершины скал образовывали дугу, опоясывающую горизонт, и совсем низко над этой каменной пустыней висел тяжелый голубой диск Земли. Я сразу узнал лунный пейзаж. Под ногами у меня лежала скала, вся в мелких трещинах; в шести шагах от меня она обрывалась, как обрезанная ножом. Там, между двумя скалами, свесив ноги в пропасть, удобно расположился молодой человек лет двадцати с небольшим, в сером домашнем одеянии. Увидев нас, он приветливо улыбнулся и встал.

– Где это мы находимся? – спросил я, обмениваясь с ним крепким рукопожатием.

Тер-Хаар тем временем подошел к самому краю пропасти. Пейзаж, открывающийся отсюда, был потрясающий. Стена, вся в черных ямах и шероховатых выступах, гигантскими ступенями уходила вниз; в нескольких сотнях метров ниже из нее выступали острые гребенястые зазубрины, поблескивавшие на солнце; дно пропасти, покрытое мраком, было невидимо.

– Мы на северном скате Галлея, – сказал Руделик, – отсюда открывается самый лучший вид вон на ту стену.

И он, протянув руку, показал на освещенный солнцем обрыв, покрытый тонкими черными трещинами, с выступающей в пустоту грибообразной нависью вершины.