— Мои восемнадцать тысяч бретонцев пойдут лишь тогда, когда я дам приказ выступать, — ответил Бертран. — Что до ваших испанцев, то я командую ими лишь потому, что ваш и мой повелитель, дон Энрике де Трастамаре, приказал им подчиняться мне.

— Какие робкие эти французы! — раздраженно воскликнул дон Тельо. — Они сохраняют хладнокровие не только тоща, когда им грозит опасность, но и когда их оскорбляют. Примите мои поздравления, господин коннетабль!

— Вы правы, монсеньер, — отпарировал Бертран, — моя кровь холодна, пока течет в моих жилах, но горяча, когда льётся в бою.

И коннетабль, едва не потерявший самообладания, вцепился огромными ручищами в свою кольчугу.

— У вас холодная кровь, повторяю я! — вскричал дон Тельо. — И это потому, что вы старик. Ну а когда люди стареют, они начинают испытывать страх.

— Страх! — воскликнул Аженор, наезжая на дона Тельо. — Пусть кто-нибудь только заикнется, что коннетабль испытывает страх — ему не придется повторять это дважды!

— Спокойно, друг мой, — сказал коннетабль, — пусть безумцы творят свои глупости, мы будем терпеливы!

— Я требую уважения к королевской крови! — воскликнул дон Тельо. — Требую, слышите вы?

— Прежде уважайте самого себя, если хотите, чтобы вас уважали другие, — неожиданно раздался чей-то голос, заставивший вздрогнуть молодого графа, потому что эти слова произнес его старший брат, которому сообщили об этой досадной перебранке, — и главное — не оскорбляйте нашего союзника, нашего героя.

— Благодарю вас, государь, — сказал Бертран. — Ваша великодушная речь избавляет меня от этой печальной работы — наказывать наглецов. Но я говорю это не о вас, дон Тельо, надеюсь, вы уже поняли, что ошиблись.

— Я? Ошибся? Разве я не прав, сказав, что мы хотим дать бой? Разве не правда, государь, что мы идем на врага? — спросил дон Тельо.

— Идти на врага! Сейчас? — воскликнул Дюгеклен. — Но это невозможно!

— Нет, мой дорогой коннетабль, возможно, — возразил дон Энрике, — даже ясно, что уже на рассвете мы вступим в бой.

— Государь, мы будем разбиты.

— Почему?

— Потому что у нас плохая позиция.

— Плохих позиций не бывает, бывают лишь храбрецы или трусы! — воскликнул дон Тельо.

— Господин коннетабль, — сказал король, — мои дворяне требуют сражения, и я не могу отказать им. Они знают, что принц Уэльский вышел на равнину, они лишь притворились, что отступают.

— Кстати, коннетабль волен просто смотреть, как мы будем действовать, — заметил дон Тельо, — и отдыхать, когда мы будем сражаться.

— Сударь, я сделаю все то, что сделают испанцы, и даже, надеюсь, больше, — ответил Дюгеклен. — Но послушайте-ка меня: вы ведь идете в атаку через два часа, не так ли?

— Да.

— Хорошо! А через четыре часа вы побежите вот там, по равнине, от принца Уэльского, а я и мои бретонцы будем стоять здесь, где я стою сейчас, и ни один пехотинец не двинется с места, ни один всадник не попятится назад. Оставайтесь здесь и сами в этом убедитесь.

— Хорошо, господин коннетабль, — сказал Энрике, — умерьте ваш пыл.

— Я говорю правду, государь. Вы утверждаете, что хотите дать сражение.

— Да, коннетабль, хочу, потому что обязан его дать.

— Хорошо, пусть будет по-вашему.

Потом, обратившись к своим бретонцам, Дюгеклен сказал:

— Дети мои, мы идем на битву. С этой минуты все должны готовиться к ней… Государь, все эти храбрые люди, и я вместе с ними, все мы сегодня вечером погибнем или попадем в плен, но ваша воля должна свершиться. Однако помните, что в этой битве я потеряю либо жизнь, либо свободу, а вы потеряете трон.

Король опустил голову и, повернувшись к своим друзьям, заметил:

— Сегодня утром славный коннетабль суров с нами. Тем не менее, господа, готовьтесь к бою.

— Значит, правда, что сегодня все мы погибнем? — спросил Мюзарон достаточно громко, чтобы его слышал коннетабль.

Бертран обернулся.

— Да, о Боже, мы погибнем, славный оруженосец, — с улыбкой ответил он, — это истинная правда.

— Какая досада, — сказал Мюзарон, хлопнув себя по набитым золотом карманам, — погибнуть именно тогда, когда мы разбогатели и можем наслаждаться жизнью!

Спустя час после того как славный оруженосец — так Бертран назвал Мюзарона — высказал сию мрачную мысль, над Наварретской равниной взошло солнце, такое ясное, доброе и спокойное, словно не ему предстояло вскоре осветить одну из самых знаменитых битв, отмеченных кровавым пятном в летописях мира.

Когда солнце встало, армия короля Энрике, разделенная на три части, уже находилась на равнине.

Дон Тельо — с ним был брат Санче — занимал левый фланг, имея под командованием двадцать пять тысяч человек.

Дюгеклен с шестью тысячами всадников — при них было почти восемнадцать тысяч лошадей — составлял авангард.

Наконец, сам дон Энрике, расположившись почти на одной линии с братьями, занял правый фланг, имея двадцать одну тысячу кавалерии и тридцать тысяч пехоты.

Его армия образовывала три уступа.

В резерве находились отлично экипированные арагонцы, которыми командовали граф д'Эг и граф де Рокбертен.

Было 3 апреля 1368 года; накануне день был удручающе-жарким и пыльным. Король Энрике на прекрасном арагонском муле проехал между рядами своих эскадронов, подбадривая одних, восхваляя других; он настойчиво предостерегал их от опасности попасть в лапы жестокого дона Педро.

Подъехав к коннетаблю, который спокойно и решительно стоял на своем месте, он обнял его со словами:

— Эта длань навсегда вернет мне корону. О, почему это не корона мира? Я отдал бы ее вам, ибо только вы достойны этой короны.

В минуты опасности у королей всегда находятся подобные слова. Правда, когда опасность остается позади, то она, словно пыльная буря, уносит их с собой.

Потом дон Энрике, обнажив голову и встав на колени, вознес молитву Богу, и все последовали его примеру.

В это мгновение лучи восходящего солнца вспыхнули за горой, и солдаты заметили первые английские копья, которыми ощетинился склон; копьеносцы начали медленно сползать вниз, растекаясь по свободным площадкам.

Среди стягов, развевающихся в первой шеренге, Аженор разглядел стяг Каверлэ, более тугой и горделивый, чем он казался даже во время ночной атаки. Вместе с Каверлэ вели войска герцог Ланкастерский и Чандос, которые тоже спаслись от ночного разгрома; они были преисполнены тем большей решимости, что им предстояло взять страшный реванш.