Вдоль прибрежной полосы тянулись низкие сосны и заросли вереска. Перед мысленным взором Иоакима появлялись все новые и новые картинки детства – они, как пузырьки света, поднимались из давно, как ему казалось, погашенных уголков памяти.

– Так и продолжим на юг, – предложил Хамрелль. – Все равно мы как бы путешествуем по следам твоего отца. Из Фалькенберга поедем в Берлин. Я был как-то в Берлине на эротической выставке. Можем поискать отцовского компаньона. Ты же должен найти ответы на вопросы, Йонни!

– А что делать с твоим сыном?

– Пусть посмотрит мир. Есть и другие города, кроме Стокгольма и Гаваны.

Появились первые указатели на Фалькенберг. На горизонте торчала знакомая с детства цементно-серая башня элеватора. Они уже въезжали в город.

– Конечно, – сказал Иоаким. – Именно Берлин. Самое время. А пока сверни направо, к центру.

Виктор увиделся с Георгом Хаманом только через год после знаменательного письма. За это время он приобрел репутацию самого выдающегося реставратора в Скандинавии. Отъезд Тугласа в Америку, казалось, никак не повлиял на дела фирмы. Слухи множились сами по себе. Поток заказов в Пеликаньем переулке не иссякал.

Как-то ему заказали реставрацию потолочной росписи Эренштраля в Рыцарском собрании. Ремонт производился за счет частного лица, но то, что заказ ушел к Виктору, а не в Национальный музей, было сенсацией.

Он выполнил работу в рекордно короткий срок. Роспись, представляющая окруженную семью добродетелями Мать Свею, была в настолько плохом состоянии, что многие считали ее утерянной для будущих поколений. Но когда Виктор закончил работу, краски сияли во всем великолепии, и невозможно было определить, какие мазки нанесены в семнадцатом веке, а какие – на четыреста лет позже. Национальный музей, несколько уязвленный, что заказ достался не их мастерам, а Виктору, извлек из неудачи пользу и предложил ему постоянную должность реставратора. Отказ был расценен как причуда эксцентричного гения.

Собственно говоря, весь этот год он проработал в так называемом Эренштральском ателье. Ему было доверено отреставрировать в Стрёмхольмском замке несколько полотен придворного художника, изобразившего любимых лошадей Карла XI в натуральную величину. Помимо этого, антиквары поручали ему полотна учеников Эренштраля Микаэля Даля и Давида фон Крафта и конечно же работы дочери Эренштраля Анны Марии, которая немало потрудилась в отцовском ателье. Он с удивлением и горечью обнаружил, насколько трудноистребима вросшая за годы войны в его сознание фальсификаторская жилка – он непроизвольно отмечал важные детали, а самое главное, мысленно просчитывал риски. Например, Даль будет подвергаться не такой жесткой экспертизе, как картина, вышедшая непосредственно из-под кисти мастера… Изображения животных, которых так любил писать Эренштраль, вызовут меньше подозрений, чем, скажем, подделки портретов дворян и их семей. За это время Виктор также понял, что Эренштраль был настолько плодовит, что эксперты были просто не в состоянии составить подробный каталог, где находятся его работы и какие именно.

Весной 1952 года его разыскал интендант Национального музея Клес Хольмстрём, заместитель заведующего отделом барочной живописи. Они собирались выставить несколько полотен Эренштраля за границей, но решили на всякий случай послать копии. Не мог бы Виктор им помочь?

Скорее всего, до молодого музейщика дошли слухи, что Виктор, работая в Стрёмхольмском замке, сделал несколько превосходных копий этюдов Эренштраля. Хольмстрём попросил сделать что-нибудь на пробу, и уже через две недели Виктор представил копию знаменитой работы «Смотритель источника в Меведи и его сыновья».

– Невероятно! – только и мог вымолвить потрясенный интендант, переступив порог мастерской. – Я бы не отличил от подлинника. Вы, наверное, использовали старые рецепты пигментов?

– Не везде, иначе это заняло бы намного больше времени. Но я, прежде чем начать, провел два дня наедине с оригиналом. Изучал характер мазка, старался понять палитру…

– У нас в запаснике стоят несколько копий Рембрандта, сделанных Юзефссоном, но по сравнению с вами он просто любитель.

– Для того чтобы сделать живое полотно, надо думать как художник, а не как копиист, – ответил Виктор. – В этом вся хитрость.

И это было правдой. Пока он работал над этим холстом (вначале в реставрационной мастерской музея, потом у себя в ателье), в памяти постепенно оживали юношеские годы – ведь он учился в Художественной ака демии в Берлине, мечтал быть художником, а не реставратором. Копирование – это техническая задача, чисто инженерная работа, где форма подчинена строгим правилам, а в истинном искусстве правил нет, каждый удар кистью уникален, с каждым мазком и слоем краски создается нечто новое, чего раньше не существовало. В истинном искусстве нельзя отделить форму от содержания, но способы их воссоединения приходится каждый раз открывать заново. Если посмотреть со стороны, он так и остается ремесленником… эта мысль немало его огорчила. Но если глянуть шире, все не так просто. По сути, он сейчас сам принадлежал школе Эренштраля, он был одним из лучших его учеников, учеником, понявшим и освоившим стиль учителя лучше и глубже всех – с той только разницей, что этот ученик опоздал на лекцию лет этак на четыреста.

– Вы, я думаю, могли бы нам очень помочь в инвентаризации, – сказал Хольмстрём. – Мне кажется, вы как раз тот самый человек, который легко найдет ошибки в каталогах.

– Если вы ищете антиквара, то, к сожалению, ничем не могу вам помочь. Я реставратор и немного копиист.

– Вы меня не поняли. Нам нужен человек с вашим чутьем, чтобы он мог с первого взгляда, инстинктивно определить, принадлежит картина кисти мастера или кого-то из его учеников. Наука идет вперед семимильными шагами. Рентгеновские исследования дают все более точные результаты. Химические и спектральные методы развиваются очень быстро. Наши знания становятся все глубже… И мы иногда находим подделанные работы, приобретенные в те времена, когда мы еще мало что знали. Или путаемся, где рука мастера, а где – его ученика. Конечно, у старых экспертов не было таких знаний и умений, но в то же время, получив на вооружение все эти технические достижения, мы, как это ни печально, потеряли остроту взгляда.

Они стояли в переулке у мастерской. Картину аккуратно вынесли и погрузили в пикап. Виктор посмотрел на море, словно заключенное в раму спускающихся к Шеппсбруну темных домов Пеликаньего переулка. Этот молодой человек прав. Техника стала намного лучше, но она понемногу парализует интуицию, вытесняет что-то глубоко человеческое… Ведь картины пишутся для людей, а не для спектроскопов.

– Мы, скажем, могли бы вас приглашать на разовые контракты, тогда вы ничем не будете связаны.

– Это звучит лучше. Не так обязывающе.

– Если я правильно понимаю, вы предпочитаете работать самостоятельно. Есть, правда, одна проблема… Наша работа связана со столицей, а вы, кажется, собираетесь путешествовать…

Виктор кивнул. Он рассказал интенданту о новых заказах из-за границы. Даже за рубежом он стал известен, хотя непонятно по каким каналам.