Девушек с братом теперь также постоянно снимали для кинохроники, по большей части во время официальных мероприятий. Эти киносюжеты были предназначены для показа широкой публике. Смотреть эти фильмы было одним из немногих развлечений для них в годы войны. Правда, иногда им еще разрешали посмотреть на комические выходки Макса Линдера и Андре Дида или укрепляющие моральный дух фильмы, такие как «Василий Рябов», документальный фильм о расстрелянном японцами в 1904 году герое Русско‑японской войны.

Джон Фостер Фрейзер вспоминает, как во времена его пребывания в Петрограде летом 1916 года Николай велел оператору синематографа собрать в один фильм несколько пленок, на которых была снята императорская семья «в неимператорских условиях»[1048]. Фрейзер обратился с просьбой предоставить ему копию этого фильма для показа на лекциях по возвращении в Великобританию, и братья Пате показывали ему этот фильм у себя в затемненной комнате в Москве:

«Там показывали императора с сыном, царевичем, на качелях, перетягивание каната его дочерьми, великими княжнами, и их отцом‑императором. Император проиграл, и его весело тащили по земле. Показывали игру в снежки, когда дочери забросали императора снежками. Были кадры с пикника. Были танцы на императорской яхте «Штандарт»[1049].

В целом полнометражный фильм длиной 3000 футов (914 м) пленки показывал Романовых в их самые счастливые моменты и в неофициальной обстановке. Николай не имел ничего против того, чтобы Фрейзер использовал этот фильм, но Александра, понимая большое значение формирования образа в общественном сознании, особенно образа будущего наследника, конечно, возражала и настаивала, чтобы до демонстрации фильма в Лондоне из него были вырезаны те части, «которые выглядели недостаточно по‑императорски».

* * *

Ольга продолжала тосковать по Мите. Но Татьяна не поддалась искушению втянуться в такой же круговорот чувств, видимых всем, когда Володя Кикнадзе был снова ранен — на этот раз в позвоночник — и вернулся во флигель на лечение в сентябре 1916 года. По сути дела, Татьяна записала в свой дневник лишь о его отъезде в Крым на поправку через месяц. Ей было грустно, но больше она ничего об этом не сказала. Ольга же, казалось, была счастлива любому малейшему напоминанию о ее драгоценном Мите. Она встретилась в сентябре с его матерью и была «ужасно рада этой частице его»[1050]. Они снова увиделись с Митей накоротке в октябре, когда он проездом неожиданно заглянул в госпиталь. Он хорошо выглядел, был загорелым, и она с удовлетворением отметила, что он по‑другому стал причесывать волосы, изменил пробор. Но даже в своем дневнике она была сдержана в описании: «Мы постояли в коридоре, а затем посидели. Заштопанные носки»[1051].

Необходимость усвоить, что многие из ее увлечений приводят лишь к разочарованию, очень давила на нее психологически, и дома она снимала это напряжение в шумных детских играх со своими младшими сестрами, гоняясь за ними по всему дому на велосипеде, в то время как ее более сдержанная сестра сидела тихо в уголке и читала книгу.

Приближался Ольгин день рождения, ей исполнялся двадцать один год, а жизнь и любовь, казалось, проходили мимо. Это был уже «довольно зрелый возраст!» — отметила Александра в письме к Николаю. Если бы только и их девочки нашли когда‑нибудь «сильную любовь и счастье, что ты, мой ангел, дал мне за эти 22 года. Это такая редкость теперь, увы!»[1052]

Возможно, некоторым утешением для Ольги стал подарок от Алексея из Ставки — кошка, которую он приютил. Он часто подбирал там бездомных кошек и собак[1053]. Похоже, дела у него там, в Могилеве, с Николаем, складывались отлично, он с гордостью сообщал матери, что недавно получил награду от сербов — «золотую медаль с надписью «За храбрость». «Я заслужил ее в своих сражениях с наставниками», — сообщил он ей[1054]. В ноябре он был вынужден написать Александре письмо с напоминанием про его карманные деньги, которые она забыла прислать:

«Моя самая дорогая, милая любимая мамочка. Тепло. Завтра я буду на ногах. Жалованье! Я прошу Вас!!!!! Нечего в рот положить!!! В „Nain Jaune“[1055]также не везет! И пускай! Скоро начну продавать свою одежду, книги и, в конце концов, умру от голода»[1056].

В конце письма Алексей пририсовал гробик. Его крик о помощи, должно быть, был отправлен почти одновременно с письмом его матери, в которое она вложила десять рублей и написала, признавая свою вину: «Моему дорогому Алексею. Моему дорогому капралу. Высылаю тебе твое жалованье. Прости меня, я забыла вложить его… Целую тебя нежно, твоя мама». Алексей был в восторге: «Богат!! Пью ячменный кофе»[1057].

* * *

За эти прошедшие два года войны и частых отъездов мужа в Ставку Александра наблюдала, как сильно взрослели ее дочери. Ей было приятно сообщить Николаю, что Григорий подтверждал это:

«Наш Друг так доволен нашими девочками, говорит, что они прошли через тяжелые «уроки» для своего возраста и их души стали совершеннее — они действительно такие умницы… Они делили с нами все наши чувства, и это научило их видеть людей такими, какие они есть. Это очень поможет им дальше в жизни»[1058].