Среди собравшихся возникло замешательство.

И здесь, прежде чем продолжать восстанавливаемое нами историческое действо, стоит, пожалуй, сделать небольшой экскурс назад во времени, в то утро, о котором рассказывала Федору Прасковья Ивановна Дмитриева-Мамонова. Мы помним, еще тогда, объявив сродникам, что врачи более надежды на выздоровление императора не оставляют, князь Алексей Григорьевич предложил возвести на трон свою дочь княжну Екатерину. Предложение это вызвало сначала спор, а потом и раскол в клане Долгоруких. Фельдмаршал Василий Владимирович с братом Михайлою уехали... Более Прасковья Ивановна не знала ничего. Между тем события имели немаловажное продолжение.

После некоторого молчания, вызванного вспышкой и уходом фельдмаршала с братом, когда каждый на несколько минут погрузился в свои мысли, князь Сергей Григорьевич нерешительно заметил:

— Вот ежели бы духовная была, будто его величество государь император учинил государыню-невесту своею восприемницею... Но тестамента такового нет?..

— Нет! — поддержал его князь Василий Лукич. — Но мог бы быть...

Он сел за стол и, взявши лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Однако писать не приступил, а задумался...

— Нет, — снова повторил он. — Моей руки письмо худо. Кто бы полутше написал, чья рука неведома...

Он обвел глазами присутствующих и остановился на Сергее Григорьевиче. Тот, ни слова не говоря, заменил его за столом. Подошел Алексей Григорьевич, опасавшийся, как бы дело не прошло мимо него. И оба, он и Василий Лукич, принялись диктовать. Князь Сергей усердно писал.

— А как, ежели не подпишет? — спросил он, засыпая написанное песком из песочницы.

И тут подошел к старшим молодой князь Иван. Он вытащил из кармана какое-то письмецо и, протягивая отцу, сказал:

— Поглядите-ко, батюшка. Сие письмо государевой руки и моей. А вы отличите ль? Мы так в шутку не раз писывали, вот я и наметался, навострил руку.

Все глядели и качали головами. Письмо действительно было писано как бы одной рукой. Иван взял из рук дяди перо. Еще раз обмакнул его в чернильницу, проверил, нет ли волоска, и, остановившись на мгновение, подмахнул написанное им: «Петръ». Все буквально раскрыли рты. Начертанная на их глазах подпись была во всем схожа с императорской. Тут же решили написать второй лист тестамента. И ежели государь за тяжкой болезнью своей сам его подписать не сможет, выдать подпись Ивана за подлинную...

Подробностей этих никто из Голицыных, разумеется, не знал, но князь Дмитрий Михайлович и минуты не сомневался в неправедности предъявленной бумаги. Кроме того, он, скорее всего, уже продумал эту возможность и, по-видимому, пришел к мысли, что сие может оказаться пагубным для государства и для него... Сначала по виду князя Василия Лукича можно было предположить, что он сейчас вмешается. Но его предупредил фельдмаршал Долгорукий. В гневе он оттолкнул Василия Лукича, энергично рубанул рукой воздух и громко, с убеждением в голосе воскликнул:

— Завещание подложно! Чего об том толковать?.. И я не имею намерения позволить кому, хотя и из сродников, домогаться престола, пока жива хотя единая отрасль рода царского. А у нас еще женския члены императорской фамилии не избыли...

— Ну и отдавайте престол расейской выблядкам пленницы ливонской!

Князь Алексей мало что не выхаркнул в лицо всем слова свои. Но бумагу с подложным тестаментом со стола взял, сложил и сунул снова за обшлаг.

— О дочерях великого императора, рожденных до брака с Екатериною, думать нечего, — ответил спокойно князь Дмитрий Михайлович. Голоса он не повысил, но лицо его покраснело, и со стороны было видно, как не просто дается ему это спокойствие. Голицын не терпел прекословий, и гнева его боялись. Но здесь он воли чувствам не давал, понимая, что браниться с Долгорукими сейчас ему никак не следует. Те бы все равно его перекричали. Потому он не стал протестовать и тогда, когда кто-то потребовал, чтобы прочитали тестамент покойной императрицы Екатерины. За документом послали правителя дел Верховного совета Василья Степанова. Он сходил. Принес. В молчании слушали. В пункте восьмом говорилось: «Ежели В. князь без наследников преставится, то имеет по нем цесаревна Анна, с своими десцендентами, по ней цесаревна Елисавета и ее десценденты, а потом великая княжна Наталья и ее десценденты наследовать; однако же мужеска полу наследники пред женским предпочтены быть имеют. Однакожь никто никогда Российским престолом владеть не может, который не греческого закона, или кто уже другую корону имеет...»

Завещание императрицы заставило всех снова задуматься. Должен был найтись кто-то, кто первым возьмет на себя смелость преодолеть нерешительность других и подскажет хоть какое-то решение. Снова заговорил князь Дмитрий Михайлович Голицын:

— Тестамент Екатерины для нас значения не имеет. Она сама, сука подтележная, не имела никаких прав воссесть на престол и тем менее располагать российскою короною.

Дмитрий Михайлович прекрасно понимал, что если он хочет выиграть, то ни в коем случае не должен дать укрепиться в головах членов Совета ни единой посторонней мысли. Потому он и выбрал в общем несвойственную ему грубую форму. Она была в его устах непривычна и привлекла внимание.

Его перебил фельдмаршал Долгорукий:

— Коли так, то справедливо избрать на царство государыню бабку покойного императора, царицу Евдокию Федоровну.

Увидев, что все его слушают, он поспешно продолжил:

— Царица достойна венца, слов нет, но она только вдова государева... Пошто забываем мы корень старшего брата Петра — царя Ивана? У нас — три его дочери, чем оне вам не любы?... — Он властно остановил князя Алексея Григорьевича, пытавшегося возражать, и продолжал: — Конешно, старшая из них — Катерина Иоанновна затруднительна для расейской короны. Хотя она и женщина добрая, да муж ея, герцог Мекленбургский, зол и сумасброден. От него отечеству нашему большой урон может быть. Также и младшая, Прасковья, сама себя венца царского лишила, сочетаясь морганатическим браком с господином Дмитриевым-Мамоновым Иваном Ильичом. Но надобно ль забывать об Анне Иоанновне, герцогине Курляндской?.. Она умна, то всем ведомо. Вдовствует... Да, я знаю, нрав у нея не из легких, однако в Курляндии на нея нареканий нет, не так ли, Василий Лукич? Тебе, чай, лучше других тамошни дела ведомы...

Глаза Василия Лукича Долгорукого, еще секунду назад с беспокойством перебегавшие с одного лица на другое, вдруг остановились, словно уперлись в стенку. Казалось, будь во дворце потише, и можно было бы услышать стремительный бег колесиков и шестеренок в голове князя,