Татуировки Айка не шли ни в какое сравнение с ее. Татуировки девушки буквально ослепляли. Тела под ними почти не было видно. Краски, которые в нее когда-то втерли, почти полностью скрывали естественный смуглый цвет кожи. Круглый живот, большие груди — они колыхались прямо перед носом солдата, который дергал головой взад-вперед в ритме даунтаун-джаза. Не было никаких признаков, что она понимает английский или какой-либо другой человеческий язык.

С головы до ног девушка была обвешана украшениями и разрисована. На каждом пальце — тонкое железное колечко.

Стопы — плоские от хождения босиком. На вид ей было не больше четырнадцати.

— Наш разведчик сказал — она может знать, что делается впереди, — заявил Уокер. — Мы немедленно выступаем.

* * *

Казалось, им удалось отделаться малой кровью. В шахте-3 экспедиция потеряла трех солдат, зато получила запас продуктов и батарей на следующие шесть недель. Они успели провести короткий сеанс связи с поверхностью и сообщить «Гелиосу», что продолжают движение.

Никаких признаков преследования не было, но Айк гнал их тридцать часов подряд и не разрешал разбивать лагерь.

— За нами гонятся! — напоминал он.

Несколько человек, желающих все бросить и вернуться той же дорогой, — верховодил у них Гитнер, — обвинили Айка в сговоре с Шоутом. Они, мол, нарочно загоняют их поглубже. Айк только плечами пожал и предложил им делать, что хотят.

Но никто не решился.

Второго октября пропали двое солдат, прикрывавших тыл. Их отсутствие заметили только через двенадцать часов. Уокер, убежденный, что они, сговорившись дезертировать, украли плот и отправились домой, послал в погоню пятерых солдат. Айк возражал. Однако отменить приказ полковника заставили не его доводы, а сообщение, полученное по рации. Все замерли, думая, что это пропавшие солдаты.

— Вдруг они просто заблудились, — предположил кто-то из ученых.

Сигнал был искаженный, но к ним обратился, судя по выговору, британец.

— Вы допустили ошибку, — сказал он. — Вы забрали мою дочь.

Девушка-хейдл издала гортанный звук.

— Кто говорит? — спросил полковник.

Али знала, кто говорит. Полночный приятель Молли. И Айк тоже знал. Это тот, кто когда-то давным-давно увел его во тьму. Исаак вернулся. Рация замолчала.

Люди устремились вниз по течению и целую неделю не разбивали лагерь.

Лев выходит из логова, и змеи жалят людей;

тьма опускается, и погружается в молчание земля,

ибо отдыхает создатель всего.

Гимн Атону. 1350 г. до н. э.

Сан-Франциско, Калифорния

Очертя голову бросился хейдл из пещеры, смотрящей множеством отверстий. Слабо дыша, голодный, изнывающий от головокружения, он все же презрел свою слабость.

Идеально круглые отверстия дренажных труб покрыты инеем. Холодный туман. В многоярусных туннелях лежат больные и умирающие. Болезнь выкосила всех, словно на хейдлов обрушилась чума, или кто-то отравил реки, или пустил в коридоры ядовитый газ.

Его глаза гноились. Этот воздух, этот ужасный свет. И пустота голосов. Звуки слишком далеко и в то же время слишком близко. Слишком много пространства. Мысли не находят отклика. Стоит что-то представить, и оно тут же растворяется в небытии.

Он обмотал голову обрывками дубленой кожи, словно прокаженный. Съежившись в кожаных лоскутах, хейдл чувствовал себя лучше, он почти мог видеть. Он нужен своим. Других взрослых мужчин перебили. Теперь все на нем — оружие, пища, вода. С поисками Мессии придется подождать.

Он не пытался бежать, ведь рядом живые женщины и дети. Они выживут все вместе или погибнут. Только так. Он за все в ответе. Ему восемнадцать, и теперь он у них старший.

Кто остался? Из его жен дышала только одна. И трое его детей.

Перед ним встал образ младшего сына — холодного как камень. Аийя! Хейдл заставил свое горе перейти в ярость.

Тела других хейдлов лежали там, где они упали, или споткнулись, или пошатнулись. Разлагались они как-то странно. Наверное, из-за этого удушливого жидкого воздуха. Или из-за света, едкого, как кислота. На своем веку хейдл видел много трупов, но так быстро они никогда не портились. Прошел только день — и уже ни один не годится в пищу.

Через каждые несколько шагов он опускал руки на колени и ловил ртом воздух. Земля — плоская, как поверхность воды. А он — воин и охотник! — едва может стоять. Жуткое место.

И, переступив через кучу костей, хейдл двинулся дальше.

Он подошел к призрачно-белой линии и приподнял свои лоскуты, щурясь в туман. Для звериной тропы она была слишком прямой. Подумав о тропе, хейдл воспрянул. Быть может, она приведет к воде.

Он шел по белой линии, останавливаясь, чтобы отдохнуть, но присесть не решался. Стоит сесть — и он ляжет, а если ляжет — уснет и не проснется. Он пытался уловить запахи, однако грязный воздух оказался слишком насыщен вонью, ни животных, ни воду не учуешь. Слуху тоже нельзя доверять, нельзя верить голосам. Казалось, на него обрушился целый их легион. И ни одного осмысленного слова. Погибшие души.

Потом белая линия уперлась в другую, тоже уводящую в туман — вправо и влево. Налево, решил он, ведь это священное направление. Куда-нибудь выведет. Линия привела к другим линиям. И он поворачивал — то направо, то налево — в нарушение Пути.

На каждом повороте ставил пахучую метку. И все равно потерялся. Как такое случилось? Лабиринт без стен? Хейдл ругал себя. Если бы он все время, как его учили, сворачивал налево, он неизбежно вернулся бы на место или мог бы пройти назад тем же путем, сворачивая направо. Теперь он спутал направление. Да еще будучи таким слабым. И притом что жизнь племени зависит от него одного. А ведь обучают именно для таких случаев.

Все еще надеясь найти воду, или мясо, или собственный запах среди этой причудливой растительности, хейдл шел дальше. У него тряслась голова. Его тошнило. Он пробовал слизать иней с колючих растений, но вкус соли и азота был сильнее жажды. Земля постоянно дрожала.

Хейдл изо всех сил пытался сосредоточиться, ускорить шаг и прогнать плохие мысли, но светящаяся белая линия неумолимо повторялась; внимание на такое невыносимой высоте рассеивалось. И потому он заметил разбитую бутылку, только когда она наполовину распорола ему ступню.

Он сдержал крик боли. Не издал ни звука. У него были хорошие учителя. Он держал боль в себе. Принял ее словно благодать. Боль может быть другом, а может врагом — все зависит от умения управлять собой.

Стекло! Он молил послать ему оружие — и вот оно! Опустив ногу, хейдл держал скользкий осколок в руках и внимательно его изучил.

Вещь не очень хорошая, для торговли, а не для войны. Ни остроты, как у черного обсидиана, который расщепляется на острые осколки, ни прочности стекла, изготовленного мастерами-хейдлами. Впрочем, сойдет и такой.