Пророкотав этот текст, реактивный истребитель исчез в небе, вонзившись в его глубину и тотчас став невидимым. А я попрощался со своим добрым ангелом-хранителем Сергием и полетел искать тот единственный день своего детства, ради которого отказался от воскресения после смерти в Новом Царстве и от возвращения в свое ветхое тело еще на целых тысячу лет.

Я всегда боялся высоты, приходил в ужас, представляя, что падаю с крыши высотного дома, мне сон такой однажды приснился, и я верещал во сне, словно заяц, судорожно сучил ногами. Поэтому я не решился после Армагеддона, который проспал, сложить свои два крыла Александра и, со свистом устремившись вниз из Онлирии, врезаться в землю Тюлькубаса в Казахстане, на которой я родился. Итак, я предпочел спуститься плавно на крыльях Александрах и все дальнейшее совершить безо всякого экстрима.

Не помню, как я родился и как быстро пробежал через те четыре-пять лет самого раннего детства, добираясь до желанного мне дня. Но вошел я в него в желтых кожаных некрашеных тапочках и с непокрытой головой, которую припекало уже довольно высокое солнце. Чудные желтые тапочки, восхитительно пахнущие новой кожей, носили имя Симбари — Симбари Левая, Симбари Правая. Одет я был в короткие парусиновые серые штаны с лямками через плечо и клетчатую ситцевую рубашку. Штаны звали Бади, рубашка именовалась Дексами.

Было, наверное, уже часов одиннадцать до полудня, в дальнем синем небе прогуливались человек пять облаков-великанов, два из них были мелкие дети, оба мальчика, такие же, как я. Звали их Афонька и Вова. Взрослые белые великаны были задумчивы, одинаковым образом склонили головы на грудь и не обращали на меня никакого внимания. Зато Афонька и Вова, то забегая вперед, то отставая от взрослых, во все глаза пялились в мою сторону, а надутый, пухлощекий Афонька корчил рожи и казал мне язык.

Внезапный гнев (грех всей моей земной жизни) обуял мое сердце, в котором загремели, словно медяки в железной копилке, воинственные дешевые возгласы боя и победы. Не зная еще, что победа — это и есть поражение, я стремительно побежал догонять облачонка Афоньку, желая треснуть его по кудлатой белой башке и в завершение наподдать коленом под зад, чтобы он красиво поехал дальше по синеве, опережая собственные ноги.

Я мчался по воздушной тропинке, грозно и красиво шумя парусиновыми штанами Бади, воинственно предвкушая, как достойно накажу того, кто посмел на этом свете показывать мне язык! Вот мои ноги в желтых кожаных тапочках Симбари перепрыгнули с земной дороги на воздушную и замолотили с такой быстротой по ней, что их почти не стало видно. Парусиновые штаны Бади хлопали с шумом, напоминающим трепет знамен самураев. Вскоре я догнал группу бредущих по небу облаков и, подняв глаза, увидел над собою лицо склонившегося ко мне облачонка Вовы. Он остановился и, оказывается, повернулся ко мне, поджидая. Другой же облачонок, Афоня, который только и нужен был мне, уходил вслед за взрослыми облаками, не оглядываясь.

Я испугался, мне стало так страшно, что, остановившись на месте как вкопанный, я заорал на все поднебесье. Маленькое облако по имени Вова, казавшееся издали, с земли, ростом с меня, на самом же деле обернулось великаном метров триста высотой.

И тут, услышав мои вопли, остановились и другие облака этой прогулочной ватажки, стали медленно поворачиваться ко мне. А облачонок Афоня, довольно далеко убежавший вперед, притормозил, обернулся и, подскакивая на месте, пытался рассмотреть, что происходит сзади, возле отставшего брата Вовы.

Он внимательно, непонятно смотрел на меня, на то, как я стою на месте, топочу ножками, обутыми в тапочки Симбари, и захожусь в сумасшедшем крике. А тут еще и Афоня, желая разобраться, в чем дело, побежал в нашу с Вовою сторону.

С облаками вдруг что-то случилось, они все пришли в движение и закружились вокруг, с любопытством разглядывая меня под собою. С моей ноги соскочила тапочка Симбари Правая, а потом и другая, Симбари Левая, — ибо я как бешеный сучил ножками, стоя на месте. Тапочки мгновенно унеслись вниз, крутясь и переворачиваясь в воздухе, а я обмер со страху, широко раскрыв рот, из которого уже не исходило никакого звука. Я всю жизнь смертельно боялся высоты, а тут мои тапочки падали с такой жуткой выси и уходили, стремительно уменьшаясь, на такую глубину смертельного пространства, что дыхание мое мигом пресеклось. И тут я сам начал падать с этой запредельно страшной высоты. Но подскочил облачный мальчик Афонька, триста метров ростом, и поддал мне под зад ногою, словно ударил по футбольному мячу. Я улетел сразу на огромное расстояние, перелетел через Алма-Ату и шлепнулся задом в мягкую, горячую дорожную пыль казахской земли, на степную дорогу возле городка Уш-Тобе. По этой дорожке я и зашагал дальше босиком, тихо скуля в тоске по утерянным тапочкам, но утешился тем, что увидел, как мягкая мучнистая горячая пыль проскакивает фонтанчиками между пальцами ног и пушистыми струйками падает на ступни, постепенно натягивая на них тончайшие нежные носочки из шелковистой пыли.

Эти носки оказались более прохладными, чем раскаленная под зенитным солнцем дорожная пыль, обжигающая подошвы. Пыльные носки защищали ступни и от прямых попаданий верхних обжигающих лучей. Шагая по горячей, как печка, дороге, я испытывал неведомую даже самому Вершителю Мира скорбь по утраченным тапочкам. Мы были безутешны, мои ноги и я, — потерей новеньких желтых тапочек из вкусно пахнущей сыромятной кожи. Голые подошвы вскоре начали поджариваться на раскаленной дороге, сердце мое прыгало, лопаясь и потрескивая, как кукурузное зерно-попкорн на горячей сковороде.