Томасу хотелось верить, что чаша Грааля действительно существовала. Он думал о том, что если эту чашу удастся найти, то наполняющая ее кровь Спасителя сможет впитать в себя все зло этого мира, избавив от него человечество. Безумная надежда на то, что в эту октябрьскую ночь ему на пламенеющем небосклоне и впрямь была явлена чаша Грааля, была столь велика, что глаза парня наполнились слезами. Образ постепенно утратил четкость, но оставался зримым, и ему вдруг привиделось, что над кипящим содержимым священного сосуда поднимаются испарения, а позади чаши воспаряют к горним высотам ангелы, на белоснежных крыльях которых пляшут блики мистического огня. Весь северный небосклон обратился в дым, золото и багрянец – своего рода лучезарное знамение, явленное сомневающемуся Томасу.

– О господи! – выдохнул он, отбросив одеяло, и приподнялся на колени на холодном пороге хлева. – О господи!

– Томас?

Оказалось, что Элеонора проснулась. Она села рядом с ним, вгляделась в ночь и по-французски промолвила:

– Огонь. C’est un grand incendie[9]. – В голосе ее слышался трепет.

– C’est un incendie? – спросил Томас и лишь потом, полностью проснувшись, увидел, что горизонт действительно окрашен заревом, а языки пламени, поднимаясь вверх, освещают чашу облаков.

– Там армия, – прошептала Элеонора по-французски. – Глянь! – Она указала на еще одно зарево, чуть в стороне.

Такие же огни они видели в небе Франции. Свет пламени отражался в облаках, обозначая места стоянок английской армии, двигавшейся через Нормандию и Пикардию.

Все еще не отрывая взора от пламенеющего небосклона, Томас с разочарованием переспросил:

– Это действительно армия? Не Грааль?

– Томас? – Теперь в ее голосе звучало беспокойство.

– Не обращай внимания, – сказал он.

Будучи внебрачным сыном священника, Томас вырос на Священном Писании, а в Евангелии от Матфея предсказано, что в конце времен будут битвы и слухи о битвах. Священное Писание возвещает, что мир придет к своему концу в безумии, неразберихе и кровопролитии войны. Томасу вспомнилось, как в последней деревушке, через которую они проходили, местные жители взирали на них с подозрением, а угрюмый священник даже объявил путников шотландскими лазутчиками. В ответ отец Хобб взъерепенился и даже обещал поколотить сельского пастыря, но Томас успокоил их обоих, а потом поговорил с пастухом, который сказал, что видел дым на северных холмах. По словам пастуха, шотландцы маршировали на юг, хотя женщина, которая вела дом священника, заявила, что эти шотландцы никакие не воины, а разбойники, промышляющие угоном скота.

«Надо закрывать на ночь дверь, – сказала она, – и задвигать хорошенько засовы. Тогда и никакие шотландцы не страшны».

Дальний свет угас. То был не Грааль.

– Томас! – Элеонора смотрела на него, беспокойно сдвинув брови.

– Мне приснился сон, – промолвил он. – Сон, и ничего больше.

– Я почувствовала, как шевельнулся малыш, – сказала девушка, касаясь его плеча. – Мы с тобой поженимся?

– В Дареме, – заверил ее Томас, который сам был незаконнорожденным и вовсе не хотел, чтобы и его ребенок тоже носил это позорное пятно. – Завтра мы доберемся до города, обвенчаемся в храме, а потом уже зададим свои вопросы.

И мысленно взмолился, чтобы на один из этих вопросов им ответили: «Никакого Грааля не существует». Пусть то, что он видел, окажется лишь сном, или мороком, или просто отблеском походных костров в облаках. Пусть будет так, ибо иначе можно сойти с ума. Пусть будет так, и тогда он сможет бросить все эти поиски, забыть о Граале и снова стать тем, кем он был и хотел быть всегда. Лучником английского короля.

Бернар де Тайллебур, француз, член ордена доминиканцев и инквизитор, провел осеннюю ночь в свином хлеву, а с наступлением белесого от густого, влажного тумана рассвета преклонил колени и возблагодарил Всевышнего за ночь, проведенную на грязной соломе. Потом, памятуя о своей великой миссии, он обратился к святому Доминику с мольбой испросить у Господа успеха в сегодняшних дневных трудах.

– Как пламя твоих уст исполняет нас рвения к истине, пусть так же осветит оно нам путь к успеху! – произнес он вслух и, подавшись в истовом порыве вперед, стукнулся лбом о грубый каменный столб, поддерживавший угол крыши свинарника. Ощутив боль, де Тайллебур уже намеренно ударился головой о камень еще несколько раз и, когда почувствовал, как с рассеченного лба тонкой струйкой потекла кровь, воскликнул: – О блаженный Доминик, будь ты благословен во славе своей пред ликом Господа! Освети наш путь!

Кровь уже была на губах доминиканца, и, слизнув ее и ощутив солоноватый вкус, он задумался о безмерности страданий, каковые претерпели святые и мученики во имя Церкви. Руки его судорожно сжались, на изможденном лице расцвела улыбка.

Солдаты, которые предыдущей ночью сожгли дотла бо́льшую часть деревни, изнасиловали всех женщин, которым не удалось убежать, и убили мужчин, пытавшихся этих женщин защитить, теперь почтительно взирали на то, как священник бьется головой о заляпанный кровью камень.

– Доминик, – выдохнул Бернар де Тайллебур, – о Доминик!

Некоторые воины осенили себя крестом, ибо святого человека ни с кем не спутаешь: это они могли распознать сразу. Один или двое даже преклонили колени, хотя в длинных кольчугах делать это не особенно сподручно, но большинство попросту опасливо таращились кто на святошу, а кто на его слугу, сидевшего перед свинарником и дерзко встречавшего их взгляды.

Как и сам Бернар де Тайллебур, слуга был французом, но что-то в его облике наводило на мысль о более экзотическом происхождении. Его желтоватая кожа была почти столь же смуглой, как у мавра, а длинные, гладкие, черные как вороново крыло волосы придавали узкому лицу хищный, зловещий вид. Этот малый носил кольчугу, а на поясе у него висел меч, и хотя он был всего-навсего слугой священника, но держался уверенно и с достоинством. Его нарядная, аккуратная одежда производила странное впечатление, ибо все войско в целом изрядно смахивало на шайку оборванцев. Имени этого человека никто не знал, да никто и не интересовался, как не спрашивали его и о том, почему он держится особняком, сторонясь всех остальных слуг и солдат. В левой руке таинственный слуга держал сейчас кинжал с очень длинным, тонким клинком, а когда понял, что к нему обращено достаточно много взоров, стал балансировать этим ножом, поместив его острие на кончик пальца. Клинок не ранил кожу, ибо находился в импровизированных ножнах – отрезанном пальце латной рукавицы. Вот уже кинжал, сверкая, закрутился в воздухе, а потом опять остановился и застыл неподвижно. При этом слуга даже не смотрел на нож: взгляд его темных глаз был сосредоточен на солдатах. Священник же, не обращая на это представление ни малейшего внимания, заунывно читал молитвы. Щеки его были в разводах крови.

– Доминик! Доминик! Озари нам путь!