Урбан тяжело переживал мантуанские события. Ему было о чем тревожиться. Когда в мае 1629 года имперские войска захватили альпийские перевалы с горными тропами, ведущими в Италию, наемники открыто говорили, что их следующей добычей станет Рим. Положение было чрезвычайно серьезным. Урбан VIII потерял сон, но не самообладание – к июлю 1629 года ему удалось снарядить 7000 пехоты и 8000 кавалерии, и хотя этих сил было явно недостаточно для отпора, сам факт интенсивной подготовки к обороне, наряду с затянувшейся осадой Мантуи и другими обстоятельствами, отвели угрозу неприятельского нашествия.

Испанцы, не добившись своего в войнах за Мантуанское наследство, призывали папу сделать все, чтобы французы ушли из северной Италии, но Урбан твердо придерживался профранцузской ориентации, что усиливало неприязнь к нему со стороны Мадрида. Мантуанские войны стали еще одной причиной усиления напряженности в отношениях между Святым престолом и Флоренцией. Хотя Медичи старались не вмешиваться в конфликт, но номинально они были связаны с Империей (одна из сестер императора Фердинанда II, Мария Магдалина (1589 – 1631), была женой Козимо II Медичи и матерью Фердинандо II Медичи, в правление которого и происходили описанные выше события) и ограничены в своих действиях испанским влиянием. Короче, тосканская правящая династия поддерживала Габсбургов.

Итак, в момент, когда конфликт Урбана VIII с Гаспаром Борджа и его сторонниками в курии достиг кульминации (на фоне осложнения политической обстановки в Европе), понтифик узнает о связях Чамполи с происпанской партией и о его симпатиях к una politica filospagnola. Впрочем, связь секретаря с упомянутой выше тройкой кардиналов (Альдобрандини, Лудовизи и Убальдини) не была ни для кого секретом. Чамполи был креатурой Лудовизи. Но теперь все это предстало перед Святейшим в новом свете. Имя Чамполи становится для Урбана нарицательным, синонимом предательства[870].

И в этой нелегкой для курии ситуации, спустя считанные недели после инцидента в консистории, по Риму стали распространяться слухи о «Dialogo» Галилея[871]. Поначалу Урбану было не до научных трактатов, и только в первой половине июня[872]1632 года он обратил-таки внимание (или кто-то помог ему это сделать[873]) на сочинение тосканского ученого. Трудно сказать, что именно задело понтифика в «Dialogo». Возможно, ему не понравилось, что Галилей изложил излюбленный довод папы о божественном всемогуществе и бессилии науки понять устройство мира (а включение этого довода как центральной идеи трактата было одним из conditio sine qua non выдачи цензурного разрешения!) как-то вяло, мимоходом и неубедительно, «très particulier», как выразился Беретта, тогда как коперниканские идеи защищались им с блеском и аргументированно. А может быть, наместника Всевышнего привело в ярость, что упомянутый «богословский» довод был вложен автором в уста Симпличио, суждения которого постоянно опровергались и высмеивались Сальвиати. Наконец, гнев его святейшества мог быть вызван и тем, что в своем трактате Галилей фактически претендовал на лучшее и более глубокое (по сравнению с предложенным верховным понтификом) понимание божественного творения. Но как бы то ни было, Урбан в сложившейся ситуации не мог оставить без внимания книгу, в которой отстаивались утверждения, противоречащие библейскому тексту, и на которой стояли два цензурных разрешения: управляющего Апостольским дворцом Риккарди и флорентийского инквизитора Эджиди. Не надо было обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы понять, какой козырь получат противники Урбана VIII, упрекающие его в недостатке рвения в деле борьбы с еретиками. Одно дело, когда Святейшему намекали на непотизм[874]– грех, конечно, но и общепринятая практика, – и совсем другое, когда речь шла о покровительстве человеку, пропагандирующему идеи, осужденные еще в 1616 году. Урбан не мог игнорировать мнение некоторых отцов-иезуитов, полагавших, что книга Галилея опаснее сочинений Лютера и Кальвина[875].