Храм, возведенный на месте убийства, служил ловушкой для пуль. Собирал под золотыми куполами выпущенные убийцами пули. Не давал им разлететься. Спасал живущие на земле поколения. Запрещал пулям распространяться по Вселенной. Этим и объяснялась вибрация, окружавшая стены храма. Протуберанцы и вихри, отраженные от белокаменных стен.

— Пойдите, помолитесь Святомученикам. Они вам помогут, — произнесла проходившая мимо женщина в платке и долгополом платье. Ее немолодое лицо было красиво, с тонким носом и бледными синими глазами, в которых было столько доброты, просветленной веры, преодоленных испытаний и мук, что у Алексея возник благодарный отклик, ощущение, что она возникла неслучайно, послана, чтобы пригласить его в храм. Он поклонился ей, поднялся по лестнице и вошел в церковь.

Здесь было солнечно, лучисто, чудесно. Светящаяся высота снопами голубых лучей подхватывала душу и возносила к своду, на котором то ли были начертаны воздушными красками, то ли прижались пушистыми крыльями золотые и белые ангелы, большеглазые, изумленные, страстные. Иконостас был фарфоровый, покрыт глазурью, льдисто-драгоценный. В нем свободно и обширно поместились иконы царских мучеников, писанные жарко и истово, словно ликам было тесно в фарфоровом обрамлении, и они всей красотой и силой стремились выйти из фарфоровых рам и оказаться среди гулкого, пронизанного лучами пространства. Очутившись в этом живом и трепещущем воздухе, в переливах и волнениях света, Алексей испытал внезапное волнение, подобное страху и восхищению. Будто со всех сторон — из купола, из расплавленных солнцем окон, из каждой ало-голубой, изумрудно-золотой иконы летели в него брызги света, вспышки лучей, зеркальные полыхания. Каждое касание света меняло его. Преображало личность, данную ему от рождения, в иную, сотворяемую в лучистых потоках. Будто он отражался в этих волшебных зеркалах, приобретая внутреннее сходство с царем и царицей, прекрасными царевнами и отроком.

— Вот, возьмите свечечку, поставьте перед Царем-Мучеником, — обратилась к нему прислужница храма. Маленькая, вся в черном, с пучком восковых свечей, она подняла на Алексея голубые глаза, дивно цветущие на поблекшем лице. Он принял свечу, запалил от алой лампады. Установил в серебряном подсвечнике перед образом царя Николая. «Не прошу у Тебя ничего. За Тебя прошу у Господа. Пусть Тебя любит Господь», — мысленно произнес он неканоническую, рожденную в сердце молитву. Ему вдруг показалось, что воздух, отделявший его от царского лика, стал горячим и заволновался. Он вдруг на мгновение стал царем, обрел его зрение, память. Царь был убит в подвале, но ожил в нем, Алексее. Хрупкая свеча с золотым огоньком чудодейственно сблизила их души.

Фиолетовые петербургские сумерки. Синий рассыпчатый снег. Желтые фонари на дворцовой набережной окружены голубыми шарами. Нарядный блеск экипажей, пар вокруг лошадиных голов. Длинное осиное тело подкатившего автомобиля. Из карет выскальзывают опушенные мехом женщины, мужчины в шубах с бобровыми воротниками, военные в парадных мундирах. В сиреневых небесах, словно скользнула из необъятных высот, пронзила петербургскую ночь, тончайшая золотая игла. Он смотрит в окно, чувствуя холод широких стекол. Где-то рядом шелковый шелест туалетов, благоуханье зимних цветов, отблеск белого мрамора. Министр в черном фраке, с золотыми запонками в белых манжетах, говорит ему что-то почтительно и настойчиво. А он заворожен красотой петербургской зимы, серыми, в яблоках рысаками, дамой в пушистой шубке, ее легкой коснувшейся снега стопой.

Это переживание, принадлежащее когда-то царю, посетило Алексея, как его собственное воспоминание. Он не отпускал его от себя, как не отпускают чудесный сон.

Мимо прошел священник, молодой, чернобородый, посмотрел на него ярко и пристально. Вернулся:

— Здесь у нас есть иконка Богородицы Троеручицы. Она принадлежала государыне императрице, находилась с ней вплоть до последнего часа. Там же находится изумрудный перстень, найденный у Ганиной ямы. Можете подойти, приложиться к иконке. — Священник указал на небольшой, лежащий на аналое образ. Алексей приблизился. Икона была смугло-коричневой, покрыта стеклом. На тонкую блестящую нить были нанизаны золотые серьги, колечки, драгоценные камушки, и среди них в серебряной оправе — большой изумруд, прозрачный, водянистый, с глубокой мерцающей искрой. Приближая лицо к иконе, он почувствовал исходящее от нее тепло, волнующую женственность, чудесный аромат, более сложный, чем сладкий кадильный дым, — медовое благоухание. Целуя икону, видел, как затуманилось от его дыхания стекло, как дрогнула в глубине изумруда искра, словно узнала его, откликнулась на его поцелуй.

Они плывут на яхте по Финскому заливу, оставив в дымке желтые дворцы Петергофа. Вода бело-голубая, со стеклянной, льющейся вдоль борта волной. Дочери в соломенных шляпках, в белых платьях бегают по дощатой палубе, кидают в воду кусочки пирога, приманивая сильных, с желтыми клювами чаек, которые с криками летят за яхтой. Он обнимает за талию жену, чувствуя, как округлился ее живот, стали выше груди. В ее глазах появилась задумчивая нежность, туманная блуждающая улыбка. Исчезло гордое, властное выражение, с каким она являлась на балах и приемах. Сменилось терпеливым ожиданием, слезной беззащитностью, умоляющим обращеньем к кому-то, кто оберегает ее любимых и близких. Дочерей, что так весело кружат по палубе, обегая капитана в белом кителе с золоченым кортиком. Мужа, бережно обнявшего ее располневший стан. И того, не рожденного, кто наполняет ее горячей трепетной тяжестью, — еще не видит, но уже чувствует бирюзовую воду залива, падающих за кормой белых чаек, далекий, в красных соснах и янтарных отмелях, берег, и это нежное, робкое прикосновение мужа.

Алексея поразила достоверность переживания. Оно излетело из глубины изумрудного перстня, из влажной зеленой искры. Принадлежало царице, но отразилось в памяти, как образ его собственной жизни. Заметил, что рядом со священником стоят несколько женщин в платках, в долгополых платьях, похожих на паломниц, тихо шепчутся, посматривают в его сторону.

Дворцовая площадь в жгучем январском солнце. Полукруглый янтарный Штаб с заснеженной колесницей. Розовый, в дымке, Александрийский столп, окруженный цепями солдат. Красные околышки, красные язычки погон. Топчется зло казачья сотня — седые, с красным верхом папахи, синие шинели, зачехленные шашки. Из круглой арки валит на площадь толпа, вязкая, липкая, окутанная туманом злых испарений. Гул, песнопения, окруженные рушниками иконы. Колышутся хоругви. Какой-то священник в черном, с золотой епитрахилью, воздевает руки, обращает их к небу, к дворцу, к гудящей толпе, что-то выкрикивает. Казачий сотник выносится на коне, скачет галопом по заметенной снегом брусчатке, подлетает к толпе, поднимая на дыбы жеребца, что-то кричит, выдыхая железный пар. Из толпы летят в него камни, осколки льда, мерцающие на солнце бутылки. Сотник хлещет по бокам жеребца, уносится вспять, возвращается сквозь солдатскую цепь. Солдаты поднимают винтовки, солнце блестит на штыках. Трескучий неровный залп, кудрявые голубые дымки. Валятся люди на снег, ползут, недвижно лежат. Их затаптывает толпа, которая продолжает валить из арки на площадь, слепо, густо. Солнце молнией бежит по штыкам. Залп, колечки сизого дыма. Передняя кромка толпы редеет, из нее выпадают люди. Рушится цветная хоругвь. Истошные вопли. Казачья сотня с голубым блеском шашек мчится к толпе, врезается в темное месиво. Вздымаются на дыбы жеребцы, блещет сталь, бегут врассыпную люди. Солдатская цепь, подняв винтовки, мерно шагает по площади, переступает через черные, лежащие на снегу тела, через красные пятна, через брошенные иконы и флаги. В зеленом небе ангел с молитвенным жестом взирает на окровавленную площадь, на янтарные стены штаба, на серых, уходящих к арке солдат.