– Я о капитанах, которые умирают, защищая свои корабли. Это мой корабль – вот этот холм, – разве ты не это хотел сказать? Ты спрашиваешь меня, хочу ли я умереть, защищая его?

– А ты хочешь?

– Я не боюсь тебя. – Слова царапнули пересохшее горло Кулума. – Есть законы против убийства. Я знаю, мне не справиться с тобой, и ты можешь убить меня, но тебя за это повесят. Я пришел без оружия.

– Ты думаешь, я бы смог убить тебя?

– Если бы я встал на твоем пути – да. А я встал на твоем пути, не так ли?

– В самом деле?

– Ты всегда был для меня богом. Но за тридцать дней, что я прожил здесь, я узнал, кто ты на самом деле. Хищник. Убийца. Пират. Торговец опиумом. Прелюбодей. Ты покупаешь и продаешь людей, вертишь ими как хочешь. Ты наплодил ублюдков и гордишься ими, и от твоего имени разит так, что порядочным людям приходится затыкать нос.

– Кто эти порядочные люди?

– Ты хотел меня видеть. Я пришел. Говори, чего ты хочешь, и давай покончим с этим. Я устал играть в кошки-мышки.

Дирк Струан поднял свою сумку и повесил ее на плечо:

– Пошли.

– Куда?

– Мне нужно поговорить с тобой наедине.

– Мы сейчас одни.

Струан показал головой на корабли в гавани.

– Там есть глаза. Я чувствую, что они смотрят на нас. – Он показал на берег, пестревший фигурками китайцев и европейцев. Торговцы мерили шагами свои участки. Дети уже играли. – За нами наблюдают отовсюду. – Он вытянул руку к вершине утеса на западе. – Вот куда мы пойдем.

Утес поднимался на четыреста метров, скалистый, одинокий, угрюмый.

– Нет.

– Тебе не под силу туда подняться? – Струан прочел ненависть на лице Кулума и подождал ответа. Кулум упорно молчал. – Ты, кажется, сказал, что ничего не боишься.

Он повернулся и зашагал вниз с холма, а потом стал взбираться по склону утеса. Кулум, снедаемый страхом, постоял в нерешительности, потом, увлекаемый волей Струана, двинулся следом.

Карабкаясь вверх, Струан понимал, что затеял еще одну опасную игру. Он не останавливался и не оглядывался назад, пока не добрался до самой вершины. Она была покатой, и по ней вовсю гулял ветер. Он обернулся и увидел далеко внизу Кулума, с трудом поднимающегося по каменной круче.

Он повернулся спиной к сыну.

Панорама, открывшаяся перед ним, была необъятна. И величественно прекрасна. Солнце сияло высоко в голубом небе, Тихий океан расстилался под ним сине-зеленым ковром. С этого ковра поднимались вверх коричнево-зеленые горы островов: Пок-Ли-Чау на юго-востоке, Лантау, огромный, больше Гонконга, остров в пятнадцати милях к западу, и сотни маленьких пустынных островков и голых скал, окружавших архипелаг Гонконг. В свой бинокль он отчетливо видел каждый корабль в бухте, к северу лежал Большой Китай. Он видел флотилии джонок и сампанов, лавировавших в проливе Лантау, они направлялись к западным подходам к Гонконгу. Еще большее их количество возвращалось к устью Жемчужной реки. На севере и на юге, на востоке и на западе – везде он наблюдал на море оживленное движение: патрулирующие воды острова фрегаты; джонки и сампаны, занятые промыслом рыбы, но ни одного торгового судна.

Что же, подумал он, через несколько недель придет конец второй войне, и тогда торговцы опять станут хозяевами моря.

Кулум взбирался вверх по тропинке, проложенной Струаном. Он почти совсем выбился из сил, и только упорство заставляло его передвигать ноги. Его одежда порвалась во многих местах, лицо было исцарапано колючками. Но он продолжал подниматься.

Наконец он выбрался наверх. Грудь его ходила ходуном, ветер трепал полы сюртука.

Струан сидел на земле с подветренной стороны, спустившись на несколько футов по склону. Перед ним белела расстеленная скатерть, на которой стояла еда и бутылка вина.

– Держи, парень, – сказал Струан, протягивая сыну полбокала сака.

Не успев отдышаться, Кулум взял бокал и попробовал пить, но бо́льшая часть содержимого стекла по подбородку. Он быстро вытер его рукавом, жадно ловя ртом воздух.

– Садись, – пригласил Струан. К огромному удивлению Кулума, его отец доброжелательно улыбнулся. – Ну же, парень, присаживайся. Пожалуйста, садись.

– Я… я не понимаю.

– Отсюда вид еще лучше, правда?

– Только что ты был сам дьявол, – проговорил Кулум, преодолевая острую боль в груди, – а сейчас… сейчас… я просто не понимаю.

– Я захватил с собой цыпленка, хлеб, – сказал Струан. – И еще одну бутылку вина. Тебя это устроит?

Кулум опустился на землю. Он вымотался до предела.

– Цыпленок?

– Ну, ты ведь не завтракал, верно? По-моему, ты вообще должен умирать с голоду.

– Насчет холма. Я…

– Отдышись, отдохни, потом поешь. Пожалуйста. Ты ведь совсем не спал эти две ночи. Разговаривать на пустой желудок вредно. Только не набрасывайся на еду, а то станет плохо. Путь сюда получился нелегкий. Я и сам устал.

Кулум лег на спину, закрыл глаза и собрался с силами. Все его тело ныло и требовало отдыха. Он с усилием открыл глаза, ожидая, что все это окажется сном. Но нет, вот сидит его отец и спокойно рассматривает в бинокль южную сторону моря.

– Насчет холма. Я был…

– Ешь! – прервал его Струан и протянул ему кусок цыпленка. Кулум взял куриную ножку.

– Я не могу есть. Пока не скажу всего. Я вынужден был сделать это. Вынужден. Ты бы никогда не согласился, а это был единственный выход. Брок разорил бы тебя. В самом конце он бы отступился. Я знаю, что он бы отступился. Если бы не эта его бешеная ненависть к тебе, а твоя – к нему, то холм был бы твоим. Ты сам довел дело до этого. Только ты. Это твоя вина. Холм теперь принадлежит Церкви, и это правильно. Ты сам довел дело до этого.

– Верно, – кивнул Струан. – Так оно и есть. И я очень горжусь тобой. Такой шаг требовал большого мужества. Робб никогда бы не сделал этого. Даже если бы мысль отдать холм Церкви и пришла ему в голову, он все равно бы не решился.

Кулум онемел от изумления:

– Ты… ты хотел, чтобы я это сделал?

– Ну конечно, дружок. Только так и можно было разрешить эту ситуацию.

– Ты… ты знал, что я это сделаю?

– Я поставил на то, что ты это сделаешь, да. Я намекнул тебе, что это следует сделать. Когда ты так нервничал, избегая встречи с Лонгстаффом, и когда не подошел ко мне в Счастливой Долине, я подумал, что ты все устроил. Затем меня сбило с толку то, как ты отреагировал на Гордона. Но позже Лонгстафф сказал: «И этот ваш другой жест столь же восхитителен!» – и тогда я окончательно уверился, что ты сумел найти единственно правильный выход. Я очень горжусь тобой, парень! Брок, вне всякого сомнения, прикончил бы нас. И я ничем не мог ему помешать. Холм стал вопросом лица.