кушанья идет уже не самый приятный.

Амара садится напротив Филоса и ставит миску на стол.

— Огромное тебе спасибо.

Он складывает таблички и снова улыбается ей:

— Я помню, как однажды ты сказала мне, что тебе становится неловко, когда я тебе прислуживаю. А теперь мне неловко есть одному.

— Я сегодня и так хорошо поела, честное слово.

Только после заверения Амары Филос берется за ложку.

— Я помню тот день. Тогда я решила купить Викторию, после того как ко мне приходила Фабия.

Амара думает обо всем, что случилось потом, и вздыхает:

— Я жалею, что не послушала тебя.

— Ты любила ее. Мне легко было сказать тебе оставить Викторию там. Я сомневаюсь, что в подобной ситуации сам бы внял такому совету.

Амара думает о другом совете, который дал ей Филос и который она также отвергла. В тот раз он просил ее бросить его. Не последуй она тогда зову любви, какой была бы ее жизнь теперь?

— У тебя очень грустный вид, — говорит Филос. — Надеюсь, ты не винишь себя. Ты знаешь, что я не считаю тебя виноватой.

Филос смотрит на нее, в его добрых серых глазах читается одна лишь забота. Амаре становится страшно. Она боится не Юлии, не Деметрия, даже не Феликса, — она боится себя и той боли, которую — она знает — она может причинить. Мысленным взором она сейчас видит не Филоса, а Менандра в тот миг, когда она разбила лампу у его ног. Она отодвигает табуретку.

— Я только проверю, как там Руфина, — говорит она сдавленным голосом. Оставив на кухне ничего не понимающего Филоса, она взбегает вверх по лестнице.

Руфина спит, но как будто чувствует присутствие матери, когда Амара склоняется над кроваткой: начинает громче сопеть и ворочается в пеленках. Амара опускается на пол, обхватывает колени руками, задыхаясь от своей невыносимой любви. Ей больно от любви к этому ребенку, этому крошечному существу, которое должно было освободить своего отца, а вместо этого ввергло в кабалу свою мать.

— Все в порядке, — раздается рядом тихий голос Филоса, когда она опускается на корточки рядом с ней. Он обнимает Амару за плечи, и она, всхлипывая, прячет лицо у него на груди. Он успокаивающе гладит ее по волосам. — Что случилось, любовь моя?

— Я боюсь потерять тебя.

Это лишь половина правды, но только ее она в состоянии произнести.

Филос продолжает гладить ее по волосам, положив подбородок ей на макушку.

— Что тебя так встревожило?

Амара не отвечает, только плачет еще сильнее.

— Что бы это ни было, ты знаешь: ты всегда можешь рассказать мне.

Амара хочет рассказать ему о Деметрии, поведать о том ужасе, который испытывает. Какое бы решение ей ни пришлось принять, ей необходимо спросить совета у Филоса или хотя бы предупредить его о другом мужчине, о нависшей угрозе и тех возможностях, которые предоставит новый патрон. Однако не будет ли Филосу горько и стыдно, если он будет участвовать в ее продаже? Конечно, ни один мужчина не признается, что хотел бы, чтобы мать его ребенка продавала себя, пусть даже ради выживания семьи. Может быть, будет милосерднее, если она примет решение одна. Амара прижимается к Филосу, по-прежнему пряча лицо у него на груди.

— Прости меня, — говорит она, его туника скрадывает ее голос, и ей не приходится смотреть ему в глаза. — Ничего особенного. Я не знаю, что на меня нашло. Просто я стала такой чувствительной после рождения Руфины.

Она садится прямо, вытирает слезы и заставляет себя улыбнуться. Их дочка, потревоженная шумом, начинает плакать, и Амара поднимается на ноги:

— Я лучше покормлю ее. А ты иди и доешь ужин.

Она поворачивается к нему спиной и наклоняется над кроваткой. Филос кладет руку ей на плечо:

— Только если ты полностью уверена, что все в порядке. Я всегда могу побыть с вами обеими.

— Все хорошо, честное слово. Пожалуйста, иди поешь.

Амара не оборачивается, когда он уходит. Она садится на кровать и кормит свою дочь. Черно-белые линии на стенах сливаются перед ее взором, смазанные потоком слез, и мир становится серым.

Глава 46

Но слезы не могут потушить пламя;

Они горячат лицо и размягчают дух.

Надпись на стене в Помпеях

Деметрий сидит в одиночестве в столовой и смотрит на сад. Амара успевает чуть-чуть его поразглядывать, прежде чем он видит ее: она отмечает, как расслабленно его тело и как ему комфортно наедине с самим собой. Богатство и власть окутывают его точно так же, как легкие складки его роскошной туники. Амара касается рукой щеки. Глаза ее еще горят от недавно пролитых слез, но сумерки должны скрыть все пятна на коже. Амара за свою жизнь уже сыграла множество ролей, она твердит себе, что это всего лишь еще одна маска и, может быть, носить ее будет не труднее, чем все прочие.

Деметрий поднимает взгляд, когда она садится рядом с ним, его лицо принимает насмешливое выражение.

— Юлия заявила, что слишком устала, чтобы есть. Жест еще более деликатный, чем ее прошлое поведение. — Он произносит это на греческом, и Амара замечает, что его голос звучит ниже, когда он говорит на родном языке. И так еще труднее читать его интонации.

— Я могу уйти, если хотите.

— Ты же не думаешь в самом деле, что у меня могут быть подобные желания.

Он смотрит ей прямо в глаза, но это оценивающий взгляд, а не похотливый. Амара не отводит глаз.

— Со слов адмирала я понял, что когда-то ты работала в борделе. Ты не похожа на шлюху подобного сорта.

— У вас такой обширный опыт с бордельными шлюхами?

— Я не хотел тебя оскорбить. — Он ухмыляется, видя ее раздражение. — Но твоя история несколько необычна. В устах любого другого мужчины слова о том, что он нанял тебя для помощи в исследовании, звучали бы смехотворно, но я достаточно давно знаю Плиния и то, как ненасытно его любопытство.

Услышав это описание своего благодетеля, Амара едва сдерживает улыбку. Деметрий пристально наблюдает за ней:

— Ты восторгаешься им, верно?

— Этих слов недостаточно, чтобы описать благодарность, которую я испытываю к нему.

— А что насчет твоего молодого патрона? Отца твоего ребенка?

— Перед ним я тоже в долгу.

— Но им ты не восхищаешься так, как адмиралом. — Деметрий еле заметно улыбается краем рта: — Плиний рассказал мне, что ты молила его взять тебя секретарем, причем в самых страстных, отчаянных выражениях.

Амара не отводит взгляд, хоть ее щеки горят от унижения.

— Если бы я не видел