что этот человек только что сделал постыдное признание. Может, это просто фигура речи и в его словах не было подтекста, что когда-то он обязан был развлекать других.

Амара касается пальцами струн и чувствует, как туго они натянуты: инструмент хорошо настроен. Она начинает играть гимн Сапфо к Афродите, песню, которую она всегда исполняла перед Дидоной и Друзиллой и которую она знает так хорошо, что у нее почти нет шансов ошибиться. К облегчению Амары, Деметрий продолжает болтать с Юлией, а не удостаивает ее своим безраздельным вниманием.

Амара слушает, как он рассказывает о своих поместьях, и подозревает, что Юлия задавала эти вопросы, чтобы он похвастался своим богатством, как перед этим просила Амару поиграть, чтобы она продемонстрировала свое мастерство. Из беседы становится ясно, что Деметрий владеет не только виноградниками и оливковыми рощами, но и большим рыбным промыслом на побережье. Амара пытается сосредоточиться на выступлении, прилагая все усилия, чтобы не слушать эти бесконечные дифирамбы богатствам.

Юлия и Ливия заставляют Деметрия рассказать и о его жизни в Риме, но о подробностях своей службы императору Веспасиану он ни словом не упоминает, ограничившись пространной похвалой своему господину. Своей скрытностью он напоминает Амаре Филоса, чем-то даже Секунда. Служба всегда оставляет свой след. Вопреки себе, Амара задается вопросами о том, как Деметрий попал к императорской семье, как он получил свободу, оказался ли он в рабстве в Греции и был ли он, как и она, рожден свободным.

Тема, которая, судя по всему, не может ему наскучить, — это преображение его второй родины, Рима. Деметрий во всех красках описывает новый храм Мира и текущее строительство амфитеатра Флавия.

— Внутри можно уместить, наверное, десять помпейских стадионов, — поясняет он Юлии. — Все богатства из Великого храма в Иерусалиме пошли на это строительство.

При этих словах Амара сразу же вспоминает свою бывшую служанку, Марту. «Спроси у адмирала, почему от Иерусалима остался лишь пепел». Амара перебирает струны лиры и больше не поет, чтобы следить за ходом беседы.

— Вы, может, и не узнаете этот город, где когда-то бывали, — продолжает Деметрий, кивая Юлии и Ливии. — Я и вообразить себе не мог, что стану свидетелем такого величия. И я это говорю как человек, который вырос в тени храма Зевса.

— Вы из Олимпии? — вопрос сам собой срывается с губ Амары. — Вы выросли в священном городе?

Деметрий кивает; по нему нельзя сказать, что интерес Амары ему неприятен, но мысль он не продолжает.

— Мой отец всегда хотел совершить туда паломничество, — продолжает Амара. — Чтобы увидеть статую Зевса до того, как умрет.

— Ты из Аттики, — говорит Деметрий по-гречески. Это утверждение, не вопрос, и Амара не знает, догадался ли он по ее акценту или узнал об этом от Плиния. — Говорят, Афина Паллада всегда оставляет свою метку на тех, кто родился в ее землях. Мне любопытно, так ли это в твоем случае.

Мысленным взором Амара видит стеклянную статуэтку покровительницы Аттики, которая стояла в доме ее родителей. Афину Палладу, богиню мудрости и военного дела, в городе, где Амара родилась, любили больше всех иных богинь и богов. Богиня, которую Амара оставила ради Венеры, покровительницы Помпеев. Может быть, Деметрий тоже когда-то оставил богов, которых почитали его предки.

— Я слышала, — отвечает Амара на латыни, — что храм Минервы в Риме превосходит все святилища Аттики.

В этот момент они понимают друг друга.

— Так же, как Рим во всех аспектах превосходит Афины, — отвечает Деметрий.

В тот миг Амаре кажется, что она будто бы смотрит на своего отца. Знакомая, ехидная улыбка, которой он улыбался всегда, когда говорил о мощи Рима. «Все, что у них есть, они заимствовали у нас, Тимарета. Никогда не забывай об этом».

— Греки, — говорит Ливия, закатив глаза. — Все вы просто невыносимы со своими насмешками. Как будто мы не понимаем, что вы имеете в виду.

— Раз уж превосходство Рима над Афинами не подлежит сомнению, — отвечает Деметрий, в его голосе звучат веселые нотки, — думаю, вы можете простить нам наши безобидные шуточки.

Он улыбается Амаре:

— И ты права насчет храма на Капитолии. Хоть это лишь одно из многочисленных чудес этого города.

Амара склоняет голову, ей вдруг становится тревожно, и она не хочет, чтобы он и далее продолжал звать ее с собой в Рим.

— Тебе стоит посмотреть, какие работы проделали в нашем храме Венеры, — говорит Юлия. — Может, мы здесь, в Помпеях, и не располагаем величием Рима, но тем не менее у нас есть на что посмотреть.

Она поднимается с места.

— Амара, может быть, ты к нам присоединишься?

Амара смотрит на сад, по которому скользят удлинившиеся тени.

— Мне нужно будет покормить Руфину, — говорит она с грустью, словно ей не хочется отклонять приглашение.

— Твой бывший патрон не обеспечил ей кормилицу? — У Деметрия осуждающий вид, но по нему трудно сказать, упрекает он таким образом Амару или же Руфуса.

— Ничего страшного. Ты можешь присоединиться к нам позже, дорогая, — говорит Юлия, чтобы Амаре не пришлось смущаться и отвечать на неудобный вопрос.

Амара низко кланяется всем и, уходя, слышит, как Юлия тихо ободряет Деметрия.

— Это легко исправить.

Когда Амара приходит домой, Филос уже там, а Руфина спит наверху. При виде его, склонившегося над какими-то восковыми табличками в маленькой темной комнате, у Амары сжимается сердце. Она наклоняется, чтобы поцеловать его, и Филос с улыбкой поднимает на нее взгляд. Подобные знаки внимания от любимых другими людьми воспринимаются как должное, но для них это — редкая драгоценность.

— Ты поел?

Амара идет к печурке, ей очень хочется что-нибудь для него сделать.

— Я не очень голоден. Почему бы тебе не поесть?

— Я поужинаю позже, с Юлией.

— Тогда я поем, спасибо. Только оставь что-нибудь для Британники.

— Это работа от Руфуса?

— Нет, лучше. Юлия дала мне посмотреть счета кое-кого из ее друзей. Так что эта работа оплачивается.

— О, замечательно! — восклицает Амара, но ее сердце ноет при мысли, скольким они теперь обязаны хозяйке этих комнат и в какую ярость Юлия придет, когда Амара отвергнет Деметрия. Она помешивает еду: суп с мясом кролика, который Британника купила вчера и который они постарались растянуть на два дня. Застывший жир начинает таять по мере того, как жидкость нагревается. Настал момент, когда она обязана рассказать Филосу о Деметрии, чтобы они вдвоем смогли придумать, как лучше поступить. Амара оглядывается на стол. Филос снова уткнулся в таблички и морщит лоб. Темные мешки у него под глазами бросаются в глаза, изнеможение окутывает его, точно плащ. Суп бурлит в горшке, и брызги попадают ей на руку. Амара резко втягивает носом воздух и убирает горшок с огня. Филос не поднимает глаз, пока она накладывает суп в миску. Запах от