В своих попытках исполнить предназначение мужчин, они становились мальчиками.

Катерина наблюдала за этим в тревоге. Казалось, что даже Сиед получает от этого удовольствие.

Она укрылась в библиотеке и начала читать. Большая часть дома превратилась в активный улей. Мужчины в белом приходили и уходили весь день и всю ночь. Сиед всегда присутствовал на совете, обсуждая стратегию и их планы. Переход от разбора книг и идей к предсказыванию мотивов поведения реальных людей был очень сложным. Сиед был не готов к этому. В понимании простого человека благородная элита более склонна сомневаться, чем коррумпированная знать. Потому что основные инстинкты более универсальны, их легче понять, чем благородные устремления.

Мужчины, под руководством Сиеда, начали вводить собственную повестку дня: провести дебаты по поводу личной собственности, запугивания торговцев, денежных вкладов, давления на крестьян в отношении сбора урожая, использования мальчиков для собственных нужд и бесплатного посещения домов терпимости.

Вскоре в Джагдевпуре появилась еще одна банда, которую начали бояться: safed kutta, «белые собаки».

Обе группы — Сиеда и Зафара — расползлись по улицам, оврагам, храмам и мечетям, полям и садам, школам и колледжам, и война была объявлена.

Сидя на своем горшке, издавая громкие звуки, наваб написал в своей книге: «Между белым и черным мы все должны стараться найти покой в нашей жизни».

Это все плохо закончилось через несколько месяцев. Для всех. Особенно для Сиеда. И исход был связан с ужасной кровопролитной комедией. После нескольких стычек между белыми и черными собаками, которые привели к резаным и колотым ранам, силы Сиеда решили нанести удар по врагу сзади. Они выбрали цель, которая могла бы ранить врага без особых потерь с их стороны. Безлунной ночью группа из шестидесяти человек в белых костюмах с серпами в руках и большими бараньими отбивными напала на дворец собак наваба.

Началась резня, люди махали серпами, собаки бросались на них, щелкая челюстями.

Белых воинов Сиеда покусали в икры, руки, ягодицы, промежность. Мунгери Лал, коротышку сапожника, видели оседлавшим сенбернара и без успеха пытавшимся ехать верхом на нем. Ирфан, тонкий, словно папиросная бумага, портной, крутился, словно волчок, в то время как доберман схватил его за пенис. Бхолу, уборщика, которому исполнилось пятьдесят, оттащила к заливу свора из десяти лающих такс, они присосались к его ногам, словно пиявки, в то время как он ругался, дрался и махал своим серпом.

Когда через два часа резня закончилась — с контратакой изнеженной стражи наваба — четыре белых собаки Сиеда и сто девять собак наваба погибли. Лабрадоры, афганские гончие, таксы, охотничьи собаки, спаниели, эльзасцы, померанские шпицы, великие датчане, гончие, доберманы, боксеры, бульдоги, терьеры — все лежали на мраморном полу, куски пищи все еще были зажаты в их челюстях. Множество других собак были ранены и истекали кровью у коринфских колонн, лая в агонии.

Люди Сиеда отступили и исчезли в ночи в одежде, изорванной в клочья, прихрамывая и опираясь друг на друга, под стоны боли и взрывы смеха.

Наваб сошел с ума от печали.

Броснан получил бамбуковой палкой по заднице в министерстве вице-короля, неудобство от этой взбучки не могла смягчить даже позиция летающей черепахи на миниатюре школы Мугхал.

Через несколько дней его сменил полковник йоркширец Джэймс Бойкотт. Бойкотт был суровым, грубым человеком, которого мало интересовали искусство и онанизм. Он объединился с навабом и приструнил обоих сыновей.

Черных собак Зафара распустили. Троих его главных приверженцев изгнали из Джагдевпура, пригрозив смертью, если увидят их снова. Его людей удалили, словно чиновников, так же как и его команду государственной полиции, состоящую из подонков, и даже его жалкую армию. И больше Зафар не мог надзирать за сбором налогов. Его гарем не тронули и убеждали его проводить там больше времени.

Судьба Сиеда оказалась хуже. Его посадили под строгий домашний арест. За его посетителями наблюдали, ему приказали никогда не покидать королевство. Все боялись его яростных речей, моральной силы и его возможностей привлечь внимание к Джагдевпуру. Ему позволили оставить слуг, но его годовое содержание было урезано в четыре раза, поскольку он больше не вел публичную жизнь. Бойкотт испытывал особую нелюбовь к местным жителям с интеллектуальными претензиями. Он ненавидел утонченность Сиеда и его гомосексуальность. Полковник испытывал удовольствие от перспективы лишить его этих качеств. Он мстил, преследуя белых собак. Двадцать человек из них, принимавших участие в резне во дворце, выследили и привлекли к суду — их легко узнали по свежим шрамам. Пятерых повесили, а других посадили пожизненно. Старый Макбул сообщил, что Умэйд выкрикивал имя Сиеда в последней просьбе о помиловании, когда темный капюшон опустили на его голову.

Придя к Сиеду, Бойкотт даже не поприветствовал Катерину: она была белым мусором, который замужем за темным мусором.

Он говорил с ним, как хозяин с рабом. Сиед ничего не ответил, просто смотрел ему в глаза.

Но принц-ученый был совершенно раздавлен.

Он укрылся в кабинете. Сиед сидел там весь день, глядя в окно на франжипани с большими листьями, с трудом читая. Писал принц только изредка. Некоторые из его старых любовников все еще могли приходить к нему, но его тело оставалось холодным, и он больше не желал сближения. Казалось, принц погрузился в себя, как будто сжавшись. Величайшее удовольствие их жизни — разговоры — умерли. Он больше почти не разговаривал. Сиед вместе с Катериной сидел в кабинете в окружении книг целый день, пока не зажигали лампы, все это время царило молчание.

В это время Катерина обнаружила целительное действие дневника. Она видела, как Сиед годами регулярно что-то записывал в больших книгах в кожаных переплетах, но она никогда не интересовалась, чем он занимался. Теперь — сидя здесь, когда много лет разделяли ее с детством, проведенным в Чикаго, когда она оказалась выброшенной на краю земли без всяких перспектив в настоящем и будущем, — она чувствовала необходимость придать смысл своей жизни. Она попросила у Сиеда книги и совета. Сиед сказал: «Пиши без страха и обмана. Ничего не скрывай. И не беспокойся о том, как пишешь. Пиши, но помни, что твои записи это не литература, а сырой материал для литературы. Из него кто-нибудь может сделать произведение в один прекрасный день».

Катерина вытащила дневник в кожаном переплете из шкафа, заняла стол в передней кабинета и начала припоминать всю свою жизнь с самого начала. Погрузившись в чудесные воспоминания, она могла ничего не выдумывать, процесс захватил ее. Весь день она сидела прикованной к столу; и рассказы ее жизни выливались из нее со странным спокойствием, слова придали ее жизни надежность, которой внезапно начало недоставать.

Но это не могло продолжаться вечно. Слова не могут постоянно заменять жизнь. В нужный момент ведение дневника стало выполнять свою истинную роль — временной терапии, и огромная часть ее жизни освободилась и потребовала наполнения.