– Восемь лет одиночки.

Он ничего больше не сказал – ему было тяжело смотреть на меня. Подошел Гальгани, но я опередил его, прежде чем он успел открыть рот:

– Не посылайте мне ничего. И не пишите. С таким сроком я не могу рисковать и нарываться на наказание.

– Понял.

Я быстро и тихо добавил:

– Сделай так, чтобы меня как можно лучше кормили днем и вечером. Если это тебе удастся, может быть, и свидимся еще когда-нибудь. Прощай.

Я намеренно пошел к той лодке, которая первой отправлялась на Сен-Жозеф. Все смотрели на меня так же, как смотрят на гроб, опускаемый в могилу. Никто не проронил ни слова. За короткий переход от Руаяля до Сен-Жозефа я успел повторить Шапару то, что уже сказал Гальгани.

– Это можно. Держись, Папи. А что с Матье Карбоньери?

– Прости, совсем забыл о нем. Председатель трибунала послал документы на доследование, после чего будет принято окончательное решение. Как ты думаешь, хорошо это или плохо?

– Думаю, хорошо.

Я оказался в первой шеренге небольшой колонны из двенадцати человек, направлявшейся в тюрьму одиночного заключения. Пошел быстро. Со стороны, наверное, странно было смотреть, но я действительно спешил в камеру, чтоб остаться наедине с самим собой. Я вырвался вперед, на что багор сказал:

– Не торопись, Папийон, можно подумать, что ты ждешь не дождешься, как бы поскорее оказаться в том месте, откуда ты недавно выбрался.

Наконец мы пришли.

– Одежду снять! Слушайте коменданта тюрьмы.

– Сожалею, что ты снова здесь, Папийон. – Затем: – Заключенные… – И так далее (его обычная речь). – Блок А, камера сто двадцать семь. Это лучшая камера, Папийон. Она рядом с выходом из тюрьмы. В ней больше света и воздуха. Надеюсь, будешь вести себя хорошо. Восемь лет – большой срок, но кто знает, может быть, своим отличным поведением ты заслужишь, чтобы тебе сократили срок на два-три года. Будем надеяться, потому что ты храбрый человек.

Итак, я в камере сто двадцать семь. Она, как и сказал комендант, напротив огромной зарешеченной двери, ведущей во двор тюрьмы. Хотя сейчас около шести вечера, я могу видеть в камере все хорошо. Да и нет того характерного запаха гнили, который пронизывал мою прежнюю камеру. Настроение немного поднялось. Дружище Папийон, вот четыре стены, которые будут наблюдать за тобой в течение восьми лет. Не считай месяцы и часы – это бесполезно. Если же, однако, хочешь все мерить на подходящий аршин, то следует перейти на крупные единицы, скажем, шесть месяцев. Шестнадцать раз по шесть – и ты снова на свободе. Во всяком случае, эта камера имеет одну приятную особенность. Если тебе суждено умереть здесь, то, по крайней мере, умрешь при свете. Конечно, при условии, что отдашь концы днем. А это очень важно. Уж чего хорошего загибаться в потемках! Если заболеешь, то врач обязательно увидит твое лицо. Не надо себя ругать за неистребимое желание бежать и начать новую жизнь. Не надо, черт бы всех побрал, корить себя за убийство Бебера Селье. Представь себе, как бы ты страдал при мысли, что сидишь здесь, а он там сбежал и стоит на тропе, ведущей к свободе. Время подскажет, что надо делать. Может, будет амнистия, война, или землетрясение, или тайфун, которые сметут это место к чертовой матери. А почему бы и нет? Может, появится честный и порядочный человек, который вернется во Францию и поднимет общественное мнение на борьбу с существующими тюремными порядками, когда рубят головы без топора. Может, какой-нибудь врач, которому стало невыносимо все это, расскажет обо всем журналистам или лицам духовного звания – да мало ли что может произойти! Во всяком случае, акулы давно переварили Селье в своих утробах. А я здесь и, следуя собственным установкам, надеюсь выйти из этой могилы на своих собственных ногах.

Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Раз, два, три, четыре, пять, кру-гом. Я стал ходить, приняв правильную позу, нужное положение головы и рук, точно выверенным шагом. Маятник заработал безупречно. Решил ходить по два часа утром и по два после обеда, пока не удостоверюсь, что с рационом у меня все в порядке и я поставлен на усиленное питание. Не дай этим первым дням обмануть себя. Не трать зря энергию.

Да, жаль, что в самом конце все провалилось. Надо признаться, это была только первая часть побега. Предстояло еще преодолеть сто сорок пять километров на плоту. А затем, в зависимости от места соприкосновения с материком, была другая часть побега, снова с самого начала. Если спуск на воду прошел бы удачно, то с парусом, сшитым из мешков из-под муки, можно было бы развить скорость свыше десяти километров в час. До материка сумели бы добраться за пятнадцать или двенадцать часов. Конечно, если бы в светлое время суток шел дождь; без дождя мы все равно не посмели бы поднять парус. Помнится, шел дождь, когда меня посадили в изолятор. Но не уверен. Стал думать, какие возможные ошибки или промахи я мог допустить. Я насчитал две ошибки. Столяр настоял на изготовлении слишком хорошего, солидного плота; а потому, чтобы набить туда орехов, ему пришлось сделать корпус, представлявший собой как бы конструкцию из двух плотов – один на другом. Отсюда много деталей и много времени было потрачено на их изготовление. А это опасно.

Вторая, куда более серьезная ошибка: по первому же твердому подозрению мне следовало убить Селье той же ночью. Если бы я сделал это, кто знает, где бы уже я был теперь? Если бы даже события развивались из рук вон плохо на материке или меня задержали бы при высадке, мне дали бы три вместо восьми и было бы о чем вспомнить с удовлетворением. А если бы все прошло гладко, где бы я был сейчас – на островах или на материке? Бог знает. Может быть, у Боуэнов на Тринидаде или на Кюрасао под защитой епископа Ирене де Брюина. Кюрасао мы покинули бы только тогда, когда убедились, что та или другая страна согласилась нас принять. В противном случае можно было бы легко воспользоваться небольшой лодкой и уйти прямо к полуострову Гуахира, к земле моего племени.

Лег спать очень поздно и отдыхал нормально. Первая ночь не слишком угнетала. Жить, жить, жить! Каждый раз, находясь на грани отчаяния, я повторял: «Пока есть жизнь, есть надежда». Три раза подряд.

Прошла неделя. Со вчерашнего дня заметил перемену в своем рационе. Великолепный кусок вареного мяса в обед и полная миска чечевичной каши на ужин, почти без воды. Как ребенку, я сказал себе: «Чечевица содержит железо, она очень полезна для здоровья».

Если так пойдет и дальше, то можно будет ходить по десять-двенадцать часов в сутки, а затем, устав до изнеможения, улетать к звездам. Нет, я не витал в мире иллюзий, я находился здесь, на земле, на твердой земле. Я думал о всех заключенных, которых знал на островах. У каждого была своя история, свое прошлое и настоящее. Как тут не вспомнить их рассказы? Вот один, который, я дал себе слово, надо проверить, если суждено снова побывать на островах. Это история с колоколом.

Как уже говорилось, заключенных не хоронили, а сбрасывали в море в месте скопления акул между островами Сен-Жозеф и Руаяль. Мертвеца заворачивали в мешковину, а к ногам привязывали большой камень. Четырехугольный сундук – неизменно один и тот же сундук – устанавливали на носу лодки на уровне борта. Когда лодка подплывала к условленному месту, шестеро гребцов, все заключенные, клали весла. Один из них открывал переднюю дверцу, а другой наклонял сундук. И покойник соскальзывал в воду. Акулы немедленно перекусывали веревку, на которой подвешивался камень. Ни один мертвец не успевал толком утонуть. Он тут же всплывал на поверхность, и акулы устраивали настоящее сражение за такую своеобразную добычу. По словам очевидцев, глазам открывалась жуткая картина: акулы пожирали человека. Когда акул скапливалось особенно много, они выталкивали саван вместе с его содержимым из воды, срывали мешковину и уносили большие куски человеческого тела.