Вечером я выбрался на свой любимый аттракцион — в огромный бурлящий бассейн. Из его стены вылетали полчища пузырей, делая это с такой силой, будто по ту сторону чихал кит. Чтобы не улететь на другой край, я держался обеими руками за борт, а под вздохи кита подставлял спины и пятки. Ночевки с бомжами, вонючие помойки, дрожь в пустынях — все выбивалось, вылетало из меня прочь большими порциями. И было хорошо вспомнить эти невзгоды. Вспомнить и отпустить вместе с пузырьками, чтобы они никогда не возвращались, как далекие сны, произошедшие с кем-то другим, рассказанные темным вечером у горячего камина. Казалось, эта немецкая баня действительно намеревалась помочь мне родиться вновь, и получалось у нее это отменно.

— Димон, ты же с самого начала брал только сто рублей, верно? На что потратил эту сотку? — Саша задавал вопросы прямо. Мы прохаживались по рождественской ярмарке, заглядывая в ларьки и вдыхая запах сосисок.

— Ни на что, Санек! Сохранил ее. На ней расписывались люди в разных уголках мира. Теперь это главный и единственный сувенир из путешествия. Черканешь тоже что-нибудь на память? — молвил я, достав из недр рюкзака потертую сторублевую купюру, исписанную разными словами на русском, китайском, английском, французском и испанском языках. Саша с радостью нарисовал напутствие, и я сунул мятую бумажку в карман. Ярмарка была украшена белыми шатрами, красными бубенцами и желтыми гирляндами. Вокруг вальяжно прохаживались люди, взявшись за руки, и подпевали трубадурам, отыгрывающим ритм «Jingle bells» на соседней сцене. Саша подошел к палатке с едой, взял тарелку и навалил туда что-то. С ней он направился к кассе, где оплатил огромную порцию макарон стоимостью полтора евро.

— Куда тебе столько? — искренне поинтересовался я.

— Димон, ты не сечешь! Было время, на первом курсе я жил на четыреста евро в месяц. Из них триста уходило на фиксированные расходы вроде аренды, и на еду оставалось сто евриков. Мы с другом брали порцию макарон за пятьдесят центов. А под ними — ууу, Димон! Столько мяса я больше не ел никогда. Нам хватало на обед, ужин и иногда на следующий завтрак.

С этими словами Саша раздвинул макароны и достал из-под них две больше спрятанные котлеты, одну из которых протянул мне. Такая вкусная шутка мне понравилась. Мы сели ужинать на скамейку.

— А скажи мне по чесноку, без денег не страшно было гонять? — продолжил отыгрываться Санек.

— Страшнее выжить наедине с собой! — невнятно пробубнил я, уплетая еду за обе щеки. Когда мы с ней расправились, можно было продолжать: — Если есть финансы, ты ими ограничен. А у меня бюджет не был ограничен ничем. Его просто не было! Когда имеешь хоть какие-то деньги, ты все равно держишь что-то под контролем. Когда их нет — не остается ничего иного, как поддаться волне и плыть на гребне.

— Понял! То есть деньги не были для тебя главным акцентом. А что было? Вопросы?

— Дааа, вопросы… — протянул я, вслушиваясь в задорную мелодию ярмарки. В такт ей пританцовывали довольные немцы, прохаживающиеся вокруг палаток, периодически чокаясь широкими пивными бокалами и выливая их содержимое в раскрытое горло. — Я действительно поставил себе несколько вопросов вначале. Думал, отвечу на них, приеду и успокоюсь. А сейчас, Санек, знаешь что. Вопросов стало в разы больше. Они лезут отовсюду. Кажется, в начале пути я хоть что-то знал об этом мире. Сейчас мне про него вообще ничего не известно.

На дворе стояло четырнадцатое декабря. Меньше чем через пять дней вся эта канитель должна была закончиться. От одной только мысли об этом мурашки на коже отплясывали венский вальс. Мне стало все равно, куда идти, с кем говорить и что с собой делать. Это все отходило на задний план перед осознанием скорого попадания в трясину. Я скучал по Родине и по родным, но по трясине — нет. Чтобы немного оттянуть ее, я предался случайному течению по просторам столицы Германии.

Берлин — как дальнее Подмосковье. Русский язык здесь был чуть не вторым государственным: прохожий отвечал куда скорее, если я обращался к нему на русском, а не на английском. После Парижа немецкая столица казалась разительно дешевой: шоколадки в автоматах стоили по 70 евроцентов вместо двух евро! Здесь везде разрешалось пить пиво, процветала работа без документов, а в университеты съезжались лучшие преподаватели и инженеры. Чем не рай для студента? Так считали не только учащиеся, и в Берлин, вольный творческий уголок Европы, стекались люди разных национальностей и вероисповеданий, чтобы воплощать свои мечты в деятельность. С каждым новым беженцем старый мигрант становился чуть больше немцем. И всем было отрадно творить в этом умеренном городе-парке, где перед взором разлетались ошеломленные зайцы, магнитики с Бранденбургскими воротами и осколки Берлинской стены.

На следующее утро по холодку я отправился в Польшу. Мне совсем не хотелось никуда заезжать по дороге — лишь бы поскорее вернуться в Россию. Со времен парижских фотоуроков у меня оставалось около пятнадцати евро, которые пошли на покупку билетов на автобусы «Берлин — Познань» и «Познань — Варшава».

Реальность за окном тряслась, а я трясся в этой реальности. Коробка на колесах везла людские тела в соседнюю страну. Когда-то здесь стояли закутанные в проволоки границы с пропускными пунктами, а теперь лежала ровная дорога. Когда-то в моей голове стояли закутанные в стереотипы границы дозволенного, а теперь сознание лилось куда-то в бесконечность, и было непонятно, где находится его край. Последние девяносто с лишним дней я стирал себя между километрами, взглядами и объятиями, и вот наконец начал представать перед собой голым. Черт, как же это страшно. Кажется, я наконец подошел к краю — стал никем и звать меня никак.

Рядом с колесами мелькал полосатый асфальт, изрисованный черными и белыми линиями. Вокруг простирались польские луга, чередуемые с хвойными поселениями, и среди них мой взгляд отыскал и зацепился за кусок чего-то близкого и очень знакомого, такого же полосатого, как асфальт. Внутри появилась маленькая капля радости, а душа облегченно вздохнула, будто на мгновение ее заземлили. Я прищурился, всмотрелся в пейзаж и громко рассмеялся на весь автобус. Дорога виляла мимо поля, а вдоль него стояли те, кто усиленно говорил о скором возвращении домой, — стройные березы.

Мне так мало мира. Я не знаю, большой он или маленький. Может быть, он размером с три галактики, а может, с крошку печеньки, которую я только что поднял с соседнего сиденья и запихнул в рот. Все истекает терабайтами информации и ощущений, которые переполняют квоту сознания. Не понимаю, я сильный или слабый, умный или тупой, высокий или низкий, чистый или грязный. Все потеряло абсолютную величину. Мне не от чего оттолкнуться, не за что зацепиться. Во всем слишком много смысла и одновременно ничто не имеет никакого значения. Мне надо глубже, тверже, больнее.

Я усердно делал так, чтобы меня нельзя было ассоциировать с какой-то категорией граждан — под корень рубил якоря. Я то гость, то мигрант, то бомж, то ведущий, то товарищ, то обезьяна, то черт знает что. Никто в мире не знает, кто этот человек с рюкзаком, где этот человек с рюкзаком. Я так старательно выплевывал из себя систему, что система стала выплевывать меня из себя. Нам обоим нет места друг в друге. Рамки и обусловленности плотно сжимали меня день за днем, минута за минутой, мгновение за мгновением — всю жизнь топтали, гасили, раздавливали, и сейчас был шанс побега, один-единственный великолепный шанс.