— И путь идет… Кто нам мешает поставить тент прямо над раскопом? А вокруг прокопать ямы… чтобы раскоп не заливало?

Целых минуту или две все трое молчали; Ли Мэй с недоумением смотрела на мужчин — наверное, никак не могла понять, почему они не хотят копать прямо сейчас. Потом Витя улыбнулся, и это была глупая улыбка.

— Да… Ничего себе… И как просто…

На секунду Витя уткнулся в кружку с кофе, погрузил в нее пол-физиономии, потом вскинулся:

— Ребята, я пойду к Косте! Правда ведь — ну как элементарно!

Он убежал, еле успев кивнуть, оставив дымящуюся кружку. И тогда Володя подошел к девушке, поцеловал ее — благодарно, долго и с ощущением, что иначе совершенно невозможно. Ли Мэй не отодвинулась, но на этот раз и не ответила. Порыв ветра чуть не задул лампу, тени заметались по потолку и стенам, по всему объему палатки. Ли Мэй была здесь, и Володя подумал, что с ней и ненастье воспринимается совсем иначе.

— Вы не боитесь грозы?

— Нет.

Лицо сидящая Ли Мэй подняла к стоящему Володе, явно ждала продолжения.

— Вы не могли бы остаться со мной? Мне было бы очень приятно, а вон там есть еще один спальник.

— Вы знаете, Володя, почему-то в грозу я очень захотела побыть с вами…

— Вот и будьте. Тем более, что на меня гроза стала действовать так же — я очень захотел быть с вами. Ли Мэй, у вас по-прежнему отсрочка?

— Вообще-то… Но нет, я могу и забрать свою отсрочку.

— В том-то и дело, что не надо. Я бы хотел тоже взять отсрочку, и до конца экспедиции.

Помолчали. Ли Мэй откровенно переваривала сообщение.

— Я могу спросить вас, почему? Я думала, что если девушка уже согласна, мужчина не будет тянуть… Хотя да, у вас же тут есть другая женщина…

Ли Мэй произнесла это таким тоном, что Володя убедился лишний раз — в чем-то основном все цивилизации и люди всех народов одинаковы.

— Машенька… Не будем ни про каких других женщин, хорошо? Это было до вас, и не надо… А узнать, почему я хочу отсрочки до конца поля, вы, конечно же, вполне можете… Только я не уверен, что смогу вам так уж просто ответить… Ли Мэй, тут у меня есть второй спальник, забирайтесь в него! И устраивайтесь рядом, так будет удобнее говорить. А я пока отвернусь к стенке. Хорошо?

Теперь они лежали на нарах, и их лица оказались совсем близко, хотя тела оказались в разных спальных мешках. На улице опять поднялся ветер, но теперь он не рвал палаток, не хлопал тентом; ветер стал сырой и как будто тяжелый от влаги, которую ему приходилось нести. Ветер тяжело перебирал полотняные двери палатки, вздыхая, замирал между крышей палатки и тентом. Опять закрапал дождь, тяжелыми редкими каплями.

— Вы понимаете, мне всегда очень хотелось быть не одному на белом свете… для меня это гораздо важнее секса.

Ли Мэй очень серьезно кивнула и, кажется, пожала плечами в своем спальнике. Ее чудное лицо мягко светилось совсем рядом.

— Любая женщина это поймет без труда.

— Вот сейчас у меня есть такое ощущение — что я не один на белом свете. Понимаете? Я не хочу его спугнуть, это ощущение, и очень боюсь его нарушить. Вы меня волнуете, Ли Мэй, но вот так я почему-то не хочу. Я хочу, чтобы у нас было все, но только так, чтобы только так, чтобы не исчезало ощущение — я не один на белом свете. Понимаете? Мне кажется, я плохо объясняю…

Ли Мэй опять кивнула, тоже очень серьезно. В сгустившейся темноте светлел овал ее лица, обращенный к Володе. Какое-то время они лежали и молчали, слушая ветер и дождь.

— Может быть, я и не все поняла, но мне кажется, что, наверное, все. Я тоже плохо объясняю… А знаете что? В такой дождь хочется петь песни. Они прямо сами получаются…

И Ли Мэй протяжно прочитала что-то рифмованное и ритмичное на незнакомом для Володи языке.

— Вот не думал, что вы умеете слагать стихи и петь песни, — искренне удивился Володя.

— Ах, вы не думали?! — девушка даже подскочила на нарах от возмущения. — Я все умею, что надо воспитанной девушке. И писать стихи, и петь песни, и танцевать.

Какое-то время Володя переваривал сообщение. Интересно, а в числе обязательных сторон воспитания китайской девушки из приличной семьи числится умение шить или приготовить достаточно съедобный борщ? Но этих вопросов Володя задавать не стал, а спросил совершенно другое:

— Ли Мэй… Вы можете перевести?

— Конечно. По-русски это прозвучит примерно так:

Ночной ветер несет дождь по земле,

От него дрожат ветки деревьев в лесу.

Ночной дождь хочет, чтобы я быстрее заснула.

А я сама не знаю, должна ли я спать,

Потому что хозяин дома мне почти неизвестен.

— Но это, конечно, только примерный перевод.

Володя постепенно переваривал: это же стихотворное описание того, что сейчас происходит!

— Маша… Вы прямо сейчас сочинили эти стихи?

— Да… Конечно.

— Маша… А на каком языке вы думаете?

— Чаще всего по-китайски… Но когда я говорю по-русски, то я и думаю по-русски. Вот по-английски я так не умею, могу только мысленно перевести.

— Ага… Вот почему вы не можете так легко перевести! На каждом языке свои стихи.

— На русском языке у меня нет стихов. То есть я люблю Пушкина, но сама все равно не могу писать, не получается.

— А хотите мои стихи?

Ли Мэй кивнула, и Володя прочитал ей свои сегодняшние: «Все как и прежде// Дождь, свеча, палатка».

— Вам, наверное, это непросто понять…

— Нет. Как раз очень легко… У меня самой бывает такое ощущение, когда что-то повторяется… Даже что-то родное, как экспедиция.

— По-моему, вы слишком молоды, Ли Мэй. Такие мысли наваливаются, только когда человеку хорошо за тридцать.

— На меня уже наваливаются… Мне зимой будет тридцать один, Владимир Кириллович.

— Ф-фу-у-у… — Володя откинулся на нарах, переваривая сообщение. Он-то думал, ей от силы двадцать пять… — А вообще стихи на русском вам слушать не трудно?

— Нисколько не трудно, я ведь сегодня совсем трезвая.

Володя еще помолчал, а потом продолжил, прочитал ей то, что писал в поезде до Красноярска. Какое-то время они лежали, слушая, как ветер трясет палатку, задирает брезентовые стенки, загоняет под них сырой воздух.

— Наверное, вам все-таки трудно понять стихи на русском. А перевести на китайский я не могу. И даже на английский не могу.

— Не в этом дело… Родители мне оба говорили, что нельзя жалеть мужчин, но причины выдвигали разные. Папа говорил, что мужчин нельзя жалеть, потому что они сильные, жалость их унижает. А мама говорила, что жалеть мужчин нельзя, потому что если их жалеешь, в них влюбляешься.